Иосиф - [26]

– Ой, Паша, не знаю, какая весна была в этом году у вас, а у нас! А у нас! Какой разлив Тишанки был! Ужас! Отец, ты жа помнишь? Какая вода текла?

– Ага-ага! – охотно соглашался отец. – Текла!

– У моста через Тишанку столько народа скопилось!

Как на твоем Казанском вокзале! Люди же и в Лобачи шли и ехали, и из Лобачей! И вот стоять и с той, и с этой стороны, а на мост не идуть. Лёд на него прёть! Перила посбивало! Говорят, чуть-чуть бы и сам мост наш уплыл! Рабочие все собрались, трактористы, из кузни с баграми вышли – спасать его, мост. Отец жа там тоже был…

– Был, был! – вспоминает отец. – Спасал! –А ты, мам, сама всё это видела?

– Я? Да я что ли дурочка ходить в половодье! Я дома была. Но все, все люди, кто там был, кто шел в Лобачи и в Аврамовские, так и рассказывали! Ты жа Гришатку помнишь?

– Помню, помню, – киваю я.

– Так вот, этот Гришатка ехал верхом на конике с Лобачей домой к сабе – на Маркины. Подъезжает, а тут такое! Вода через мост не так ли шуруить! Ага! Он коника на мост, а тот – ни в какую! На дыбошки становится! Но ему жа на Маркины ехать нужно! Домой, ты жа знаешь! Он там живёть! Он коня – кнутом, тот хрипить, а на мост – ну никак не идеть! Говорять, воды коню, када он на мост въежжал, по пузу было, даже, больше, говорять, сапоги Гришаткины замокали! Так конь и не пошел, как его не секли! Вот, Паша, воды столько было!

Солонцы, где располагалось около двух десятков дворов и наше подворье в том числе, – ровные, без подъёмов и перекатов, и начал я рассуждать вслух.

– А наша хата тоже тонула?

– Хата? Наша? Не тонула! – прокомментировал отец.

– Но вода по огороду так шуровала! – дополнила мать.

– Да, по огороду, я помню, каждую вёсну вода шуровала!

– Это ты правильно сказал, – с улыбкой заметил отец и посмотрел на мать. – Каждую вёсну!

– А другие дворы Солонцовские топило? – опять я пытаю мать.

– Не топило, – отец отвечает вместо матери и вновь с улыбкой, обращенной к жене.

– Мам! Если на мосту коню по пузо было, как ты говоришь, все наши Солонцы затопило бы, и нашу хату в том числе. Ты сама представь! Если бы вода до такого уровня поднялась! На метр! Больше…

– Да Гришатка, он жа пьяный ехал! – парирует мать.

– Ну и что?! – опешил я. – Конь-то трезвый был?

– Тверёзый! – радуется отец.

– А чего ты радуисси, Иосиф? Чего ты радуисси? – начинает нервничать мать. – Весь народ, Паша, весь народ говорил, что Гришатка пьяный ехал!

– Мама! – не отстаю я. – Но причем тут Гришатка, если коню воды было выше пуза?!

– Выше пуза! – не сдается мать.

– А как же Солонцы не затопило?

– Мг! – основательно припертая неоспоримыми фактами, мама соображает всего секунду. – Да коняшка-то, Паша, коняшка был маленький ишшо! Маленький был совсем! – мать уничижительно показывает рост коня. С добрую собаку вышло.

– Так он ехал на коньке-горбунке?! – поражаюсь я.

– На каком горбунке, Паша? На каком горбунке? – обижается мать. – Весь народ видал и рассказывал, а ты…

– Во, натура! – отец торжественно трясет пальцем. – В жизни нашу матерь не переспоришь! Всегда вывернется сухой! Вот и Пашаня такой была! Но Пашаня была поглупей трошки, а наша матерь…

– Что же ты, семижёнец ты наш, Пашаню суда приплел? И вечно, вечно ты на Пашаню хвост пушишь! – мать легко поменяла невыгодно создавшуюся для неё в данную минуту тему разговора. – И как жа ты с ней жил, если она и такая у тебя, и разэтакая…

– О! Нина Димитриевна! Ты меня напрасно не жури! Я, всего-навсего, троежёнец! А с Пашаней я жуть как мучилси! Слезки свои горькие вытирал и ждал, када ты подрастешь!..

Мы пили чай, заедали варениками из черной смородины и молчали. Уж больно жуткая тема со змеем будоражила воображение. Но наше молчание было недолгим. Успели съесть только по варенику, как во дворе залаяли Кукла с Шельмой – собачки наши. Стукнула щеколда на воротах, мы все обратились к окну. Во двор осторожно вошел маленький человек с коромыслом на плечах и ведрами, полными больших синих слив.

– Вот так всю жизнь! – откладывая в сторону надкушенный и истекающий густым красным соком вареник, вздохнул отец и встал из-за стола. – Иди, встреть человека, – наказал он матери. – Запутляется там со сливами, слепой, все ж!

– Да иду, иду, командир! – мама вышла в чулан.

В хату вошел на вид шестидесяти, а то и семидесяти лет маленький, худенький человечек, одетый по-военному. Правда, всё ему было великовато. И гимнастерка солдатская ношенная-переношенная со значком парашютиста, и офицерские старого парадного покроя галифе из чистой шерсти, но источенные молью. А на ногах у него были отцовские, до дыр истрепанные и сбитые тапочки. Человечек остановился в дверях, глядя по сторонам, как это бывает у слепых или плохо видящих, сказал тихо:

– Здорова были, люди добрые!

– Слава Богу! – ответил отец. Он сразу стал ругать маленького человечка: – Ляксандр, скольки раз я табе говорил – не носи сливы! В такую даль! Я с тебя чё, деньги требую?! Али чё?

– Но я жа тебя должен как-то отблагодарить, Иосиф Палыч? А у меня кроме слив ничаво и нету, – человечек тихо заплакал.

– Ляксаша, Ляксаша, ну перестань! – обходя плачущего, мать появилась со сливами.