Ион - [160]

Быть может, я по своей вине испытываю такую мучительную горечь. Самый прекрасный рай — это тот, который человек сам рисует себе. То, что для одного — рай, другому — ад. Счастье создается воображением, и каждый примеряет его на себя, как платье. Возможно, я слишком неискусный закройщик. И, вероятно, поэтому никогда не обрету желанного платья… А на место угасших надежд всегда являются новые, еще заманчивее и радужнее, открывают перед тобой новые дороги, новые устремления. Неизвестность — вот единственный прочный побудитель, потому что за ней кроются тайны, которые и придают жизни цену.

Итак, в чаянии будущего я утешаюсь прошлым. Сумятица, в которой я очутился, все чаще обращает мои мысли вспять. Пока не отыскалось мне местечко в новом мире, я тоскую по старому, который я покинул. Поэтому прошу вас, пишите мне чаще и больше обо всем, что у вас происходит, потому что и все мелочи мне теперь гораздо дороже, чем когда я жил среди них. Душа моя блуждает здесь в пустыне без приюта, как птица, потерявшая гнездо… Целую вас всех с горячей любовью.

Титу».

Когда Херделя дочитал до конца, наступило глубокое молчание, как в опустевшей церкви. Немного погодя г-жа Херделя горестно сказала:

— Ах ты, бедный мальчик, какой ты осиротелый!.. Ох, господи, господи!

— Почему осиротелый? — сказал Херделя, стараясь скрыть волнение. — Так всегда бывает, когда человек попадает в другую страну… Ничего, освоится, он же мужчина, не тряпка!

Они заговорились и совсем забыли про второе письмо. Впрочем, Лаура не сообщала ничего нового, кроме того, что она опять беременна и надеется, что бог им даст мальчика.

Госпожа Херделя хотела написать Титу, утешить его, рассказать обо всех и обо всем, в особенности о гибели Иона Гланеташу, зная, что Титу когда-то был очень привязан к «бедному Иону». Но Херделя уговорил ее повременить с ответом, дождаться освящения церкви в Припасе, сказав:

— Как знать, может, тогда и еще кое о чем напишем.

Старики обменялись многозначительными взглядами, — «кое о чем» подразумевало Зэгряну. Гиги слышала это и не протестовала, вопреки обыкновению, то ли не хотела сердиться после письма Титу, то ли сама тоже возлагала кое-какие надежды на освящение церкви. А после она загадочно сказала:

— Я тоже напишу ему, пусть он все узнает.

5

Воскресенье… Село точно помолодело и принарядилось к торжественному дню. Оно выглядело чистеньким, веселым, не зря приказывал священник, чтобы каждый подмел улицу у себя перед домом, убрал двор и украсил ворота зеленью. Сам господь бог смилостивился, послал ясный день, как бы желая вознаградить этим своего слугу. Все приоделись в белое праздничное платье. Осеннее солнце, ровное, блеклое, разливало теплый и приятный свет.

Белчуг, изнуренный хлопотами, чувствовал только ужаснейшее волнение и от беспредельной радости, и от мучительного нетерпения. Еще в субботу вечером стали съезжаться крестьяне из дальних сел, и ему почти не удалось поспать. Чуть свет он был на ногах, пошел наведаться в школу, где должен был происходить банкет для «образованной публики», потом к Тодосии, вдове Максима Опри, где было место народного гулянья, потом в новую церковь — проверить, все ли там как следует. Он поминутно хватался за сердце, словно боялся, что оно вдруг остановится в тот момент, когда он может наконец пожинать плоды своих стараний.

По Большой улице непрестанно катили, гремя, экипажи и со стороны Армадии, и со стороны Сэскуцы. Нарядные или допотопные коляски, одинаково белые от пыли, легкие брички, быстрые шарабаны, громоздкие кареты подвозили господ, а крестьяне — кто издалека и кто побогаче — подъезжали на каруцах, убранных пестрыми ковриками, окрестные — те шли пешком, шумливой гурьбой, опрятные, приодетые… Людной стала корчма, несмотря на все запреты священника, наказывавшего припасовцам не брать в рот ни, капли ракии до окончания святой службы. Ривка, вдова Аврума, вместе с Айзиком предусмотрительно запасли ракии во все бочки, чтобы не было недостатка в напитках в такой важный день, когда ожидалось столько клиентов. Оркестр Гоги из Бистрицы прикатил на трех каруцах, на третьей гордо красовался контрабас, предвещая шумное веселье. Белчуг позаботился и о простом народе, сам подрядил для него музыкантов: Бричаг вместе со своими товарищами, Холбей и Гэваном, сидели, попивая, в корчме в ожидании начала празднества.

Священник Белчуг обрадовался, когда пришли Хердели.

— Ох, как хорошо, что вас бог привел! — вздохнул он и улыбнулся, прикладывая руку к сердцу. — Сколько волнений… Ох, только бы все сошло гладко!

Он попросил г-жу Херделю и Гиги пойти оглядеть убранство церкви, а затем побывать в школе, проверить, все ли сделано, как нужно, к банкету для господ. Кушанья готовились в пивных «Рахова» и «Гривица», но женский глаз все же зорче, чем у самого искусного ресторатора. Херделя должен был остаться с Белчугом встречать гостей.

Епископ приехал в десять часов в закрытой карете, запряженной четверкой лошадей; ее окружали верховые, — то были припасовские парни, которых Белчуг выслал к мосту через Сомеш встречать его. За каретой следовали шесть экипажей со свитой епископа, состоявшей из высоких духовных лиц.