Ион - [162]

Гиги выпила полстакана красного вина, поминутно чокаясь с Зэгряну, а он, красный как рак, уже успел заангажировать ее на все танцы и теперь, разговаривая с ней, закатывал глаза, не находя слов, чтобы облечь свои мысли, развивал планы на будущее, в которых неизменно фигурировала очаровательная жена, умная, образованная… «в точности как вы, дорогая барышня».

— Танцы! Танцы! — все чаще раздавались голоса нетерпеливых кавалеров, вознаграждаемых благодарными взглядами робких барышень, большей частью поповен, истосковавшихся по танцам, так как этим летом во всей округе не было ни одного интересного увеселения.

Наконец Зэгряну повел таинственные переговоры с Гоги, завершив их рукопожатием, с вручением при этом билета в десять крон. Результатом были звуки бурной «сомешаны», вызвавшей гул аплодисментов молодежи. В один миг крестьяне вынесли наружу столы, и половина школы превратилась в танцевальный зал. Счастливый Зэгряну подлетел к Гиги, она покраснела от гордости, что ей выпала честь открыть бал, тогда как ее подруги из Армадии сидели с озабоченным видом. Г-жа Херделя, держа веер Гигицы и книжечку для записи танцев, заняла положенное место у стены между г-жой Филипою и г-жой Грофшору и пустилась в разговор о тяготах жизни. Однако за беседой она не упускала из виду Гиги, которая порхала, как фея, изгибалась с улыбкой, принимая многочисленные комплименты, и щебетала с Зэгряну, избегая его умоляющих взглядов.

На другой половине школы господа продолжали пировать и произносить тосты. Поп из Вэрари скоро захмелел, как и доктор Филипою, и учитель лицея Майеряну. Под конец, невзирая на протесты Спэтару, солгабир Кицу тоже произнес краткую речь, подчеркнув, между прочим, либерализм властей, которые поощряют счастливое процветание народов, верных отечеству. Лесничий Мадарас за свое пылкое «да здравствуют румыны» заслужил поцелуй неукротимого Спэтару. Херделя, встретя среди прибывших священников многих своих друзей детства, которых не видел долгие годы, выпил с ними со всеми и рассказал, как он, проработав тридцать два года и нуждаясь в заслуженном отдыхе, получил благодарность от самого министра просвещения. Одновременно он всем расхваливал Белчуга, «редкостного священника, коему нет равных, и благороднейшего человека». Точно так и Белчуг прожужжал все уши гостям, прославляя Херделю, «бесценного друга и румына, достойного общественного уважения».

Перед закатом солнца священник предложил Херделе пройтись с ним к крестьянам, сказав:

— Это наш долг, Захария, заботиться о народе!

— Верно, Ион, верно… Превосходно… Дай-ка я и старуху свою позову! — ответил Херделя, игриво подмигивая.

Госпожа Херделя не могла оставить Гиги одну. Тогда Зэгряну спохватился, что он как учитель тоже обязан пойти с ними к крестьянам, тем более что без Гиги веселье теряло всякую цену. Да и Гиги была рада уйти, потому что Зэгряну опять впал в меланхолию, все настойчивее распространялся о ее глазах и несколько раз пытался даже объясниться, начиная: «Гиги, я вас…» и не смея договорить: «люблю». Нашлись и другие охотники посмотреть народное гулянье, и таким образом вмиг составилась веселая компания, которая направилась к дому Тодосии.

Двор был забит народом… Старики во главе с примарем Флорей Танку стояли у открытых ворот и, глядя на пляшущих парней и девок, вели разговор о церкви, об урожае, о непосильных податях. Тома Булбук был мрачный, часто вздыхал и только изредка вставлял свое слово: все его мысли занимал Джеордже, сидевший теперь в бистрицкой тюрьме в ожидании суда присяжных. В сторонке, на отшибе, стоял, прислушиваясь к их разговору, старик Гланеташу; вид у него был еще приниженнее, чем прежде, со смертью Иона он вовсе поседел, и в его кротких глазах не угасала печаль.

Стражник Козма Чокэнаш, по поручению Белчуга, распределял три ведра даровой ракии, предусмотренные программой празднества по случаю освящения новой церкви. Он исполнял свою обязанность с неукоснительной беспристрастностью, бранил парней, норовивших получить двойную порцию, а с Мачедоном Черчеташу у него произошла и небольшая потасовка.

— Каждый имеет право на одну порцию выпивки! Такой приказ! Кому мало, может купить и в корчме! — кричал по временам рассудительный Чокэнаш из сеней, где он восседал, держа в одной руке воронку, а в другой жестяную мерку, позаимствованные у вдовы Аврума.

У приспы мужики сбились в кучу вокруг Симиона Бутуною, который рассказывал старинные небылицы, шумно кашлял и чихал. Мачедон Черчеташу, совсем пьяный, расхаживал взад и вперед, командовал по-немецки, размахивая руками, к великому веселью мальчишек, по-военному козырявших ему.

Музыканты наяривали «вертушку». Парни лихо притопывали, девки вертелись юлой, а на лицах у них сияли довольные улыбки. Жидкая тень от старых ореховых деревьев у сарая простиралась все дальше, захватывая почти весь двор.

Когда подошла компания господ, пляска сразу прекратилась в знак почтения. Все мужчины поснимали шляпы, а примарь со стариками обступили Белчуга и Херделю и стали говорить, какое торжественное было освящение, какая это честь всему селу, и в особенности священнику. Илие Ону, ставший заводилой у парней с тех пор, как Николае Тэтару женился на дочери Штефана Хотнога, подошел к Зэгряну и позвал его плясать, предлагая ему в пару самую красивую девку в Припасе, дочь Трифона Тэтару Марию, на которой собирался жениться на масленицу. Зэгряну, не отходивший от Гиги, смущенно отказался. Тогда Илие пригласил барышню поплясать, что преисполнило негодованием г-жу Херделю, а у Гиги вызвало стыдливую улыбку. Потом примарь, с позволения священника, приказал парням продолжать пляску, чтобы и господа посмотрели, как славно веселится простой народ.