Ион - [159]

— Ага, вот видите, я была права! — воскликнула Гиги, пытаясь принять победоносный вид, хотя сердце у самой дрожало, как овечий хвост.

4

Перед обедом, когда Гиги занималась своим бальным платьем, в котором собиралась идти на освящение церкви в Припасе, явился Зэгряну, принарядившийся, важный.

«Пришел просить моей руки», — подумала Гиги, стыдясь и пугаясь, не смея выговорить ни слова.

Зэгряну спросил г-жу Херделю, дома ли «уважаемый коллега», и, услышав то, что и заранее знал, взглянул на Гиги, покраснел, хотел сразу уйти, потом поцеловал ей руку и сказал:

— Я надеюсь, вы придете на освящение в Припас?

— Да… я как раз готовлюсь… — проговорила она.

— Тогда… тогда до скорого свиданья в Припасе! — смущенно пролепетал Зэгряну и вылетел, не простясь с г-жой Херделей.

«Либо он хитрец, либо трусишка, — сказала себе г-жа Херделя, качая головой, но не сердилась, как прежде. — Только бы дал господь, чтобы все устроилось…»

Сразу после обеда Гиги пошла в лавку за ленточками к платью, без которых оно не имело никакого вида. Ей хотелось быть завтра самой неотразимой из всех девиц. «Может, это последний мой девичий бал», — меланхолично думала она. Когда она проходила мимо почты, кто-то постучал оттуда в окно. Это был Бэлан, он поманил ее.

— Вам письма!.. И одно даже из Бухареста! — сказал Бэлан, и его потное круглое лицо добродушно заулыбалось. — Они недавно получены… Я как раз думал, как вам переправить их поскорее, знаю, что вы ждете… Вот, пожалуйста, барышня, вы уж меня простите, что я вернул вас с дороги!

— От Титу! — вскричала Гиги, хватая письма, и не помня себя ринулась на улицу.

Она забыла про ленточки и помчалась прямо домой, волнуясь от радости, вертя в руке письмо Титу, но все же не распечатывая его.

— Титу! Письмо! — возбужденно крикнула она.

— Наконец-то! Слава те господи! У меня камень с души свалился! — сказал Херделя, надевая очки, как всегда, когда читал что-нибудь важное. — Ну, посмотрим, что пишет наш бухарестец!

И он стал читать:

— «Милые вы мои, только две недели, как я в Румынии, а мне кажется, что я тут целую вечность. Новая жизнь открылась передо мной. И кто может сказать, будет ли она лучше или хуже прежней? Пока что я всем ошеломлен и чувствую себя таким маленьким, что постоянно испытываю страх, как бы меня не поглотил кипучий водоворот, в который я попал. Истинную радость я обретаю, только когда обращаюсь мыслями к дому, к вам, самым дорогим для меня в этом огромном и чужом мире…»

— Бедняжечка! — пробормотала г-жа Херделя, поджимая губы и прослезясь.

— «О том, что было в Сибиу и чем я там занимался, вы, вероятно, уже прочли в газетах. Я тоже должен был написать что-то для «Трибуны Бистрицы», но разве мне до того было, когда меня снедали заботы, как перебраться через границу?»

— А надо было написать, пускай бы здешние господа видели! — заметил Херделя, взглядывая поверх очков на жену, как бы спрашивая ее мнение.

— Бедняжечка! — прошептала г-жа Херделя.

— «Потому что не легко было проехать без паспорта, и если бы не Вирджил Пинтя, не знаю даже, как бы я попал в Бухарест. Вы не представляете, какой хороший человек Вирджил! Милый, обязательный, энергичный — просто клад. Лаура может гордиться таким деверем…»

— По-моему, другое письмо как раз от Лауры, — сказала Гиги.

— Ладно, после увидим, молчите! — цыкнул Херделя.

— «Вирджил оказался для меня сущим спасением. Когда я увидел, сколько всяких трудностей и опасностей предстоит одолеть, то готов был отказаться от всех попыток. Да я успел и полюбить Сибиу и уже думал остаться там. Но Вирджил и слышать не хотел об этом. Что это застревать на полдороге?.. Мы вместе пошли к полицмейстеру, он категорически отказал. Такой же ответ я получил и от начальника пограничной полиции… И только примарь, старый симпатичный саксонец, приятель Вирджила, смилостивился надо мной после того, как Вирджил сказал ему, что я журналист, хочу воспользоваться случаем, посмотреть Бухарест и другие города… Я даже перекрестился, когда наконец пропуск был у меня в кармане…

До Турну-Рошу меня провожал Вирджил Пинтя. Никогда я не испытывал такого волнения, как в те полчаса, что мы прогуливались по вокзальной площади, — мне казалось, что и гравий плачет у нас под ногами. Сердце у меня ныло, и я повторял про себя, что, верно, никогда больше не увижу родной Трансильвании, которая для меня так мила, милее всего на свете. Потом загудел гудок, протяжно, печально, надрывая мне душу. Мы обнялись с Вирджилом и оба заплакали…»

— Бедный ты мой сиротиночка! — прошептала г-жа Херделя, утирая нос.

— Потом и не помню, как я очутился в Кыйнени… Румыния! Отчизна! Боже ты мой!.. Венгерской речи как не бывало. Всюду одни только румыны: станционные служащие, таможенники, кондуктор, пассажиры… все и вся румынское… Для меня, привыкшего к подчинению иностранцам, такая перемена казалась прямо чудом. Я слушал и не верил своим ушам и до того был рад, что готов был обнимать всех подряд.

Но счастье нигде не вечно. Приехал я в Бухарест ночью и остановился в гостинице. Решил на другой же день пойти к родственникам, которые так радушно приглашали меня к себе в Сынджеорзе. Пошел я к ним, но, кроме наглой прислуги, никого не застал. Господа еще не вернулись с вод. Видимо, из Сынджеорза они поехали еще куда-то. На третий день я подыскал себе дешевую меблированную комнату, потому что гостиница в два счета пожрала бы все мои денежки, с какими я приехал в страну обетованную. Потом я через каждые два дня наведывался к депутату и еще буду наведываться. А надежды мои мало-помалу тают. Жизнь всюду остается жизнью, с той же самой тщетой, с теми же ожиданиями и, главное, с тем же устрашающим ликом, который сразу подсекает крылья всякому порыву. Мечты и здесь ровно ничего не стоят. Только те и довольны, у кого их нет, потому что только такие люди умеют жить в свое удовольствие…