Ион - [142]

— У нас вы можете проводить целые дни, обедать и сочинять стихи, сколько вам заблагорассудится!

— Непременно приезжайте к нам! Вы мне доставите огромное удовольствие! — сказала Еуджения, кокетливо поглядывая на него, — она была убеждена, что это из-за нее он весь день в таком меланхоличном настроении.

Александру пригласил Титу заехать и к ним, в Джурджу, если он соскучится в Бухаресте.

— Только приезжайте, бездомным в Румынии не останетесь! — заключила Атена.

— С такими высокими покровителями ты наверняка угодишь в министры, Титу! — воскликнул Херделя, забывая про свою беду, на радостях, что устраивается счастье сына.

Несколько дней спустя Гогу и Александру, заговорив как-то о Титу, рассудили, что было бы вернее найти ему какое-то прочное место, а то он будет чувствовать себя неловко, живя без дела. Порешили определить его в газету; Гогу, как депутат, постарается устроить ему местечко, хотя бы в партийной газетке.

— О да, в газету бы! — сказал Титу, сияя от радости. — Я об этом и мечтал… Именно об этом…

Радужные перспективы изгладили из его памяти мрачные слова Ионела. Мысли его были обращены к лучезарной цели, она уже близилась, и жизнь казалась ему теперь сущим раем.

Между тем Гогу проникся любовью к «юноше с глубокомысленным и загадочным взором», как он называл Титу. Они подолгу гуляли вместе, разговаривая о национальной политике, а иногда и о румынской литературе, хотя дома Гогу обычно гордился, что всю свою жизнь читал только на французском языке. С Титу депутат зажигался:

— Вы должны набраться терпения, бороться, устоять! Настанет и избавление! Должно настать!.. Вы думаете, нам там не больно за вас, за вашу мучительную жизнь?.. Вы — наша надежда, так же и мы должны быть вашей надеждой!

— Почему вы даже никакого жеста не сделаете, чтобы нас ободрить? — спросил Титу, давно мучась этой мыслью.

— Мы стремимся к вам всей душой, но уста должны быть немы! — важно сказал румынский депутат. — О, политика!.. Какая бессмысленная вещь на свете — политика!

8

Ион вскоре прослышал, что Василе Бачу ходил к адвокату в Бистрицу и нанял его, чтобы оттягать обратно всю свою землю. Он испугался еще и потому, что сам чувствовал, как со смертью ребенка ослабело его упорство. Хотя он и видел опасность, мысли его не сосредоточивались на ней, а беспомощно метались. То он твердил себе, что ни клочка не уступит, а потом опять раздумывал, как бы поладить с Василе, заткнуть ему рот… Зато сердце у него билось все нетерпеливее от желания, которое прежде долго заглушалось, а теперь так и рвалось наружу. Когда на мысль ему приходила Флорика, он забывал обо всем, даже о тесте, точно так, как в былое время позабыл ее за хлопотами о земле.

На другой день после того, как он узнал, что Василе Бачу был у адвоката, Ион увидел Флорику, когда она несла обед мужчинам. Быстрая, улыбающаяся, она поздоровалась с ним так, как будто подзывала к себе:

— Как поживаешь, Ионикэ?.. Здравствуй!

— Здорово! — откликнулся он, сам пугаясь того, как рад ей.

В тот же вечер, возвращаясь с поля, он остановился у ворот дома Джеордже потолковать с ним, как теперь быть с тестем. А пока Джеордже выкладывал ему свои соображения, Ион только и смотрел в сени, на Флорику, которая крутилась у огня, стряпая ужин, и с трудом подавлял желание броситься к ней, подхватить ее на руки и унести, чтобы уж никто не смел и притронуться к ней и заглядываться на нее.

На следующий день он думал опять сходить к Джеордже, но не отважился, боясь, что тот по глазам догадается о его страсти. А повидать ее не терпелось, и он бегал, как безумный, пока не разведал, на каком поле жнет Флорика, прошел мимо и увидел ее.

Теперь Ион поражался и проклинал себя: как это он допустил, что она вышла за другого, не женился на ней сам. Но потом начинал утешать себя, говоря: «Все равно мне Флорику сам бог судил…»

Он старался вырваться из этой петли, затягивавшейся все туже, обратить все помыслы на свою землю, на которую упорно посягал Василе. Но когда он начинал ругать себя, как и в былые времена, что лишится имущества из-за проклятой бабы, в уме его непрощенно являлся вопрос: какой прок от земли, если та, кого любишь, не твоя? И тут уже чередой набегали мысли. Хоть бы ребенок жив был, тогда бы он знал, для кого работает, надрывается… А так, кому все оставишь, если вдруг приберет господь, — человек ведь как вешний лед.

В пустой беготне он запустил полевые работы. Все управились со жнитвом, а у него на двух полях хлеб еще стоял на корню. Только после крупной перебранки с Зенобией он снарядил Гланеташу с тремя работниками на самое большое поле, а делянку у старой дороги взялся сжать сам.

Был четверг. С того места, где работал Ион, видна была вся дорога, по ней непрерывно шли бабы с корзинами, с переметными сумами на базар в Армадию. Лесная яблоня, под которой в прошлом году родила Ана, вся была увешана плодами и отбрасывала густую тень, хотя зеленая кукуруза закрывала ее до самых ветвей.

Ион работал с великой охотой, какой уже давно не испытывал, словно в предчувствии большой радости. Изредка он взглядывал на дорогу, опасаясь, как бы кто не отвлек его разговором. Впрочем, время подошло к завтраку, и ни одна душа не показывалась… Он стал вязать снопы и, кончив, уставил их в крестцы, потом бросил взгляд в сторону Припаса. Тут он завидел вдалеке торопливо идущую женщину с переметными сумами на плече. Он вздрогнул и огляделся, радуясь, что кругом пустынно и он один.