Ион - [127]

— Позволь, позволь, — разобиделся тот. — Я человек порядочный…

— А что ты сердишься?.. Разве я не об этом говорю? Именно потому, что ты слишком порядочный, ты и делаешь так. И, возможно, правильно делаешь… Но если я не умею быть таким, как ты и тысячи подобных тебе? Не умею, милый мой, и не могу… И сам видишь, незачем мне здесь оставаться, ни здесь, и нигде в этой стране, я должен повидать свет.

После таких разговоров Кэлдэрару раскаялся, что связался с сумасбродом, который не умеет ценить его. Он и рад бы придраться к чему-то, чтобы отделаться от него, но Титу работал за семерых и вез на себе всю канцелярию, поэтому нелегко было найти ему замену.

Перед весной Титу получил письмо от Лауры, переполнившее его радостью. Она писала, что летом в Сынджеорз непременно приедут родные Джеордже из Румынии. Тут он почувствовал, насколько близок к счастью, и уже готов был простереть руки и принять его в объятья.

5

Со дня свадьбы Джеордже Булбука глубокое отвращение ко всему окружающему прочно поселилось в душе Аны. Дни казались ей бесконечными, мутными, подобными омуту, который чудился ей тогда и затягивал ее, а теперь, точно искушение, так и преследовал своим удушливым смрадом. Ана все время чувствовала, что ей чего-то не хватает, и желала одного покоя. Она то и дело потерянно останавливалась, безжизненно опустив руки, с отсутствующим взглядом, ничего не видя и не слыша. Зенобия, застигая ее в такие минуты, бранилась; мол, она походя спит, от лени мохом обросла.

Никакой отрады она не находила в жизни. Мальчик начинал гулить и все больше походил на Иона. Питая к мужу один только ужас, Ана даже избегала взгляда ребенка, из боязни, что на нее глянут точно такие глаза, какие в ночь свадьбы жгучими стрелами впивались в другую женщину. К тому же Петришор был злобивым, закатывался плачем до синевы, а когда она давала ему грудь, он прикусывал сосок, словно мстя матери за то, что она замешкалась. Баюкая и кормя его, Ана не раз думала: «Только Ион тут причиной…»

Она чувствовала, что сердце ее выпотрошено и пусто, как кошелек, брошенный на край дороги безучастным прохожим. Мало-помалу и ум ее угасал, как будто все его закоулки были опустошены, чтобы там царили два образа, не утратившие своей отчетливости; громадные, гнетущие, они блуждали перед ней, муча ее, заставляя и душу сжиться с ними и даже привязаться к ним, — то были Аврум и Думитру. И оба всегда являлись ей такими, какими она видела их в последний раз: корчмарь — с петлей на шее, со слипшимися прядями волос, с подогнутыми ногами, лежащим под лестницей в сарае, а старик — с раскрытой, как циркуль, бритвой, поднятой вверх, чтобы не порезаться, и с мыльной пеной на щеке. Эти образы пугали ее и будили в ней вопрос, который она не умела облечь в слова и понять. Она ясно видела лишь одно: люди, жившие и страдавшие, как она сама, сохранили в застывших глазах великое спокойствие и умиротворенность, и ей словно досадно было, что она не может обрести этого их кроткого безразличия.

Когда установилась весна, Ана взяла в привычку каждый день уходить к отцу, домой. Она не сознавала, зачем туда идет, и никто ее не спрашивал. Ион бывал рад, — и голова отдыхает от ребячьего крику, и Ана не мозолит глаза своим угрюмым видом, точно пророчащим беду… Василе Бачу изредка заговаривал с ней, но больше клял за то, что по ее вине все ее имущество досталось разбойнику, который вот-вот из дому выгонит.

От Гланеташу до отцовского дома было далековато; Ана с ребенком на руках всю дорогу шла, глядя перед собой, как лунатик, не здороваясь с прохожими, бормоча что-то… Встречая ее, люди крестились, по селу уже поговаривали, что бедняга помутилась разумом, а сердобольные ругали Иона и Василе за то, что они своими колотушками совсем обезумили ее… Она заходила в дом, мыкалась из угла в угол, словно искала что-то давно утерянное, потом садилась на лавку, кормила ребенка, — и все молча, глядя в пустоту, — а после вдруг срывалась и уходила обратно.

Однажды, когда она так шла к отцу, чей-то надтреснутый, запинающийся голос вывел ее из забытья:

— Ана!.. Ана!.. Стой-ка… Поди сюда!..

Ана в испуге остановилась. У ворот Трифона Тэтару сидела калека Сависта и отчаянно махала ей рукой. День выдался теплый, с ласковым солнцем. Дорога на улице прочахла. Ветви деревьев, омытые от зимней ржавчины, зеленели почками.

Ана удивилась, заметя Сависту.

— Ты разве здесь? — спросила она.

— Здесь… Нарочно из-за тебя пришла… Сказать тебе… — с причмокиванием выговорила Сависта и осклабилась, но взгляд у нее был злобный, и она все взбрасывала руками, словно порывалась вскочить.

Ана знала, что Флорика, выйдя замуж, взяла к себе Сависту. Сама слышала, как Джеордже бахвалился, будто калека принесет ему в дом счастье; это он поддевал насмешников, говоривших, что Флорика, мол, без приданого, разве вот нажмет на Сависту, та и будет попрошайничать у прохожих. «Почему же хромуша опять вернулась к Трифону Тэтару?» — подумала Ана, подходя к ней.

Сависта что-то говорила ей, распяливая рот, захлебываясь, причем старалась сбавить голос, чтобы не услыхал кто, хотя кругом не было ни души, только в придорожной канаве напротив, похрюкивая, рылся кабан, привязанный за ногу бечевкой к частоколине. Ана слушала и ничего не понимала.