Ион - [126]

И, точно чудо господне, как раз в разгар треволнений к нему явилась депутация от крестьян Сэскуцы договариваться о покупке старой церкви и переносе ее туда. Белчуг даже дрогнул от радости, — он получал больше, чем требовалось для покрытия расходов по постройке новой церкви.

— Много я труда положил, и господь не оставил меня! — проговорил он, набожно крестясь. — О, если бы все так усердствовали, как я, если бы каждый делал хоть столько же, как возвысился бы наш народ в мире и перед лицом всемогущего!

Белчуг был пламенный румын, но не щеголял этим и не искал похвалы. «Я исполняю свой долг на родном пепелище», — говорил он себе со святошеской скромностью, за которой крылось и некое сожаление. Убеждения свои он старался таить в душе, побаиваясь столкновений с властями. Только иногда в дружеской компании давал себе волю и на другой же день потом каялся, что не держал язык на привязи, как это, кстати, предписывается и в священных книгах.

Пока не начинали строить церковь, он все говорил, что ему бы только дождаться ее освящения, а там можно и умереть с легким сердцем. Теперь он положил себе новый предел: только бы привел господь воочию увидеть Румынию, «колыбель всех наших мечтаний», а тогда уж можно спокойно умереть. А в ожидании смерти он регулярно взвешивался, бывая в Армадии, и когда жаловался кому-нибудь, что ему долго не прожить, то сердился, если ему поддакивали. Зато расцветал, если ему возражали, что он еще крепкий, успеет все село похоронить, пока придет его черед. Тогда он оглаживал свою встрепанную бороденку и вздыхал, возводя глаза к небу:

— Суетные надежды, увы, суетные! Будущее в руце божией!.. Нам надо думать о насущном!

Насущным для него были расчеты с архитектором, хозяйственные заботы, богослужение, Зэгряну, Херделя, сельчане…

Он с досадой заметил, что слишком часто задумывается о Херделе и даже усматривает возможность примирения, если учителю посчастливится вернуться в Припас.

«Еще чего! — сердился он, стараясь отогнать подобные мысли. — Очень мне нужно, видите ли!.. Как будто мне только и дела, что мириться!..»

4

Единственным ободрением для Титу в Мэгуре была надежда скопить денег на дорогу. Поэтому он работал не покладая рук, стараясь ускорить отъезд…

Впрочем, ничего другого ему и не оставалось делать в этом глухом селе, затерявшемся в узкой горной теснине с рассеянными по склонам домиками. Он скоро убедился, что с Кэлдэрару ему не достичь никакого душевного понимания. Были они однокашниками, в лицее сидели на одной скамье, но с тех пор почти что не виделись. Теперь Кэлдэрару был письмоводитель, женат, состоятелен, а Титу — мечтатель, ум его был полон, а карманы пусты… К тому же Кэлдэрару неузнаваемо изменился. Будучи невзрачным, он напускал на себя важность и серьезность, дабы внушить уважение крестьянам. Изводил неимоверное количество помады, тщась отрастить усы, но, как на горе, был голомызым, на лице его лишь кое-где торчали редкие остинки. Он выпячивал живот, жилет и брюки заказывал пошире — все для солидности, так как от природы был тощеват. Глаза у него были маленькие черные и шныряли, как у белки, во все стороны. Говорил он громко, с нажимом, и пуще всего боялся смеяться на людях. Женился он недавно, на дочери помощника примаря, богатого крестьянина, и не без его содействия был избран в письмоводители, хотя его соперники были старше и поддерживал их сам солгабир Кицу. В семье тестя на него смотрели как на феномен, всюду расхваливали его, поражаясь, что «ему только двадцать шесть лет, а он уже письмоводитель», как будто прочили его по меньшей мере в канцлеры.

Титу с первого дня объявил ему, что намерен уехать в Румынию и что прибыл сюда с единственной целью собрать на поездку денег. Кэлдэрару счел непременным долгом вразумить его: это глупая затея, лучше остаться у него, приобрести богатый опыт, потом сдать экзамены и поступить на курсы письмоводителей при университете. Затем он стал превозносить профессию письмоводителя, не преминув привести в пример себя, столь много преуспевшего благодаря труду и усердию. Титу чувствовал себя униженным, видя, как приятель пытается стать в позу покровителя, но не стал укорять его, а только еще больше утвердился в своем намерении поскорее уехать.

Убаюканные надеждой, все его душевные тревоги улеглись. С той минуты, когда смутное желание уехать обратилось в страсть, ему стало легче дышать, как будто все уродливые мелочи жизни скрылись. Мечты, которые еще вчера кипели в нем, искали выхода, чтобы вырваться наружу, преобразить действительность, покорить всех, привести их в такой же жар и трепет, — теперь присмирели, затаясь в самом укромном уголке его души, словно укрощенные всесильными чарами. В часы задумчивости он ласкал и лелеял их, заботливо оберегал от непосвященного глаза. И так они были ему еще дороже и милее, казались неоценимым кладом.

Как-то раз Кэлдэрару, видя, что он замкнут и угрюм, полюбопытствовал, что с ним такое. Титу напрямик сказал ему:

— Ну что ты понимаешь? Каков твой идеал? Ты женат, письмоводитель, чего тебе еще нужно? Детей? Еще заведешь, не велико дело. А дальше? Твой идеал, милый мой, расположить к себе господина солгабира. Потому ты не пропускаешь ни одной субботы, чтобы не послать ему подарка, потому ты и фамилию свою подписываешь на венгерский манер, и жену заставляешь учить венгерский, да и беднягу отца скоро заставишь, с тебя хватит…