(Интро)миссия - [33]

Ну да ладно, всё это фигня. А вот Серёжка — это действительно класс! Стройный, высокий, с бездонными голубыми глазами, будто сошедший с обложки западного порножурнала. Руки пахнут сухой коноплей. Сегодня я ощущаю этот запах на любом участке его тела. Даже ТАМ он преследует меня. Классная ассоциация! Сосешь и представляешь во рту еще не зажженный „косяк“. Впрочем, это я уже преувеличиваю. Нельзя сделать папиросу с коноплей такой величины. И красоты. Это что-то! Я долго не решаюсь прикоснуться губами к телу, трепещущему каждой своей клеточкой. От одного только прикосновения оно тает в руках. Эрогенные зоны — везде. Счастливчик! Бесконечно долго тянутся минуты, а мы всё стоим, не решаясь начать. Я не могу. Мне кажется, я не имею права нарушить эту невинную совершенную чистоту и прелесть линий. Вчера не в счет — я был пьяный. Нерешительность постепенно переходит в извращенно-садистское желание помучить его. Пытка бездействием выводит его из себя. Он трясется от течки. Дышим друг другу в лицо. Даже в темноте умудряюсь различить голубизну его глаз. Их похотливый блеск манит, призывает к штурму. Еще немножко, и кто-нибудь из нас взорвется. Я начинаю считать про себя до ста, чтобы с последним числом впиться в его губы. Где-то на пятом десятке он делает это первым. Проходит несколько секунд, и я уже чувствую вкус и запах крови: мои губы не выдерживают столь решительного натиска. Вкус крови подстегивает меня, и вот он уже стонет от боли, сделанной ему сзади. Мне хочется причинять ему только боль, утопить его в ней. От нее он мгновенно улетает в заоблачные выси. Для него боль сильнее и лучше анаши. Серёжка становится настолько податливым и беспомощным, что я боюсь отпустить руки, держащие его, чтобы он не разбил себе голову. Я твердо решаю не выходить из него до рассвета. Первые лучи солнца действуют на Серёжку ободряюще, а я, наконец, испытываю чувство глубочайшего удовлетворения. Малыш даже не в состоянии говорить. Я с благодарностью целую это хрупкое создание. Чувствуя цейтнот, пытаюсь как можно быстрее дать ему возможность разрядиться. Его писька тоже торопится — и сливает. У Серёжки не поворачивается язык, чтобы попрощаться со мной. Его поднятая рука говорит мне: „До сегодня“, после чего я покидаю это царство сна и мужеложства.

День был дурацкий. Ко мне постоянно приставала старшая сестра, которая только и делала, что ходила по палатам и следила за тем, чтобы никто не лежал поверх одеял. А я назло ей делал именно так. Она пожаловалась Буденному, но тот меня не тронул. Правильно: не трогай фекалии — они и вонять не будут. А то ведь в обморок упаду. К тому же я и так близок к этому состоянию — устал до безобразия. Конечно, Серёжка хороший, но так истязать себя больше не хочу. Такое впечатление, будто десять дней подряд носил кирпичи. Это пока единственное, с чем я могу сравнить что-то утомительное. Да, кирпичи… Страшная ассоциация. Олег… Его больше нет, а я здесь с головой в блядстве. А что еще делать? Думая о Серёжке, я забываю об Олеге. Мысли о первом спасительны тем, что я не думаю о втором. Может, именно поэтому я стремлюсь как можно быстрее убежать ночью через забор? Смыться от своих мыслей, самых тягостных, самых страшных, очень непросто. Когда возвращаешься в свою кровать, невольно мысленно оказываешься в Минске. Будь проклято всё то, что связано с этим городом, с госпиталем, с армией! Скорее бы прошла эта неделя! Дома я забуду обо всём. Проснусь утром и сочту всё сном. Сны забываются быстрее, потому что происходящее в них не проходит через душу, через сердце. Мозг мой настолько глупо устроен, что позволяет тешить или стращать чем-то несуществующим. Не зря в английском и то, и другое называется одним словом. Dream'ы помогают отвлечься от реальности, но они никак ее не заменят, будь они самыми совершенными и радужными dream'ами. 

Вот и сейчас мне снится какой-то совершенно тупой dream. Он помогает мне не проснуться до утра — и на том спасибо. Серёжка, видимо, тоже не испытывает желания быстро повторить всё по новой. Вот интересно будет спросить у Надьки, какой dream лучше: клофелиновый или самогонный. Завтра еще раз ее накачаем, а потом и спрошу. Когда уезжать буду — а то ведь она в гневе страшна, как водородная бомба. Пусть пока думает, что это влияние опять установившейся жары, которая, вопреки брехне синоптиков, не жалела тщательно пестуемый урожай. То ливень, то жара… Во страна! Проснувшись рано утром и выйдя на улицу, я ощутил такое пекло, что даже гулять расхотелось. И это в семь утра! Да, тут и без клофелина отрубишься. Хотя с оным гораздо для нас безопаснее.

После завтрака ко мне приехал прапорщик из части. Так тепло на душе стало: всё-таки я им небезразличен. Никогда бы не подумал! Какой-то новый прапорщик, его я еще не видел. Старенький, лысенький, страшненький, но глаза добрые. Как у Ленина и Мойдодыра. И наивные. Мне не составило большого труда разбудить в нём чувство жалости к человеку, который уже одной ногой на том свете. В довершение ко всему я оформил на лице такую бледность, что мой собеседник хотел бежать за медсестрой. Потом пошел к Буденному — наверно, стало интересно, сколько я еще протяну. Больше он не возвращался. Скорее всего, посчитал, что приступ бледности закончился летальным исходом. У меня же настроение поднялось до отметки температуры воздуха в тени. Поистине во мне медленной смертью умирает великая актриса! Буденный пришел справиться о моем здоровье и заодно узнать, когда я смогу приступить к латинскому буквоначертанию. Я обещал после обеда быть в боевой готовности.