Интонация. Александр Сокуров - [41]

Я ему за это очень благодарен, он часто это повторяет, и иногда звучит это так, что и в стране он живет только потому, что здесь Эрмитаж.

Он часто здесь бывает?

Да, но он человек скромный, так что, как правило, он гуляет по музею просто так, не заглядывая ко мне. Но мы часто его зовем на всякие события, выставки.

В одном интервью вы сказали: «Особенность Сокурова: его фильмы — это чистая живопись. Ни у кого кадр, свет, цвет до такой степени не походят на живопись». У него ведь достаточно сложно, на мой взгляд, найти какие-то прямые влияния. Да, у него есть «Мать и сын» с элементами стилизации под Каспара Давида Фридриха и немецкий романтизм, но в остальном… Может, вы замечали какие-то иные влияния?

Я думаю, никаких влияний нет — есть громадное и глубокое знание, не такое примитивное, энциклопедическое, а глубокое знание. Поэтому «Робер» оказывается вместе с японскими мотивами, а, например, в «Фаусте» у него Альтдорфер[39]…

Но это просто цитата, она же не стилевая.

Но она очень важная, она на узнавание, потому что когда я впервые увидел, то подумал: «Неужели он Альтдорфера использовал?» — так я-то вижу. Или это только я один вижу? Оказалось, что это абсолютно сознательно, и там многое из картины происходит потом в фильме. Он просто очень многое видит, он глубоко чувствует живопись, и это у него как язык. Он сам это повторял, что кино — это не искусство, кино — это прием, способ, а искусство — это что-то другое. И вот он создает что-то другое, картины создает как совершенно особенный художник.

Да, я тоже часто слышал его слова про то, что кино — это такой подросток, который нагло пытается заявить о себе, но тем не менее пока еще уступает классическим искусствам — живописи, музыке… Вы с этим согласны?

Я думаю, он немножко утрирует, но, конечно, кино — это новый тип, новая форма искусства. Где-то я читал, у Беньямина[40] кажется, что искусство предрекает следующие этапы, и дадаизм был попыткой сделать то, что потом стало делать кино. Ну, не сильно убедительно звучит, но вот такая идея, что дадаисты стали превращать искусство в некое развлечение.

Почему он считает, что дадаисты превратили искусство в развлечение?

Там мысль в том, что дадаисты вызывали удивление и скандал, а скандал — это и есть развлечение. Когда искусство хочет вызвать скандал, оно тем самым развлекает публику. А кино — оно в принципе развлекает, и это, может даже более художественный вариант, чем у дадаистов. Вот такая линия. Ну действительно, кино, наверное, взрослеющий подросток, может быть, уже выросший, и в нем есть и должно быть много вещей, которые заложены в классическом искусстве и которые классическое искусство хотело как-то передать. Может, Александр Николаевич как раз что-то такое находит и воплощает классическое искусство в том кино, которое он снимает.

То есть вам кажется, что его кино — это не совсем кино?

Я думаю, что его кино — не совсем кино, потому что нет этого навязывания. Кино — все-таки манипуляция человеческим сознанием, а Сокуров говорит очень открыто, он свою душу раскрывает, он не манипулирует. Он говорил как-то, что у него сердце снаружи — не в ребрах, а здесь, снаружи. Ну, это про его всякие общественные дела — он близко к сердцу все принимает.

К вопросу о вашей и его градоохранительной деятельности: как вам кажется, ему это зачем?

Как раз затем, что у него сердце снаружи, он не может оставаться в стороне. И это не только градоохранительная деятельность. Когда у нас возникали какие-то проблемы с Эрмитажем, он всегда очень остро воспринимал это. И как художник он понимает, что город живет этой архитектурой, и это не Москва, где можно построить все что угодно. Здесь три-четыре архитектурных преступления — и все, его красоты не будет. Петербург ведь состоит не из шедевров, а из особого настроения, которое создает эта архитектура. Три-четыре-пять мест испортить — и все, вся эта архитектура исчезнет. Это как фильм пропадет, рукопись сгорит, вот примерно такое ощущение.

Мне кажется, что ему это дается очень тяжело и делает его несчастным иногда.

Да, потому что он не может это пересилить и понимает, что он портит жизнь себе и многим и это не совсем его дело — у него есть другие дела, и для того чтобы снимать фильмы, ему не надо лишний раз лезть на рожон и ругаться со всеми властями предержащими. Но он просто не может иначе. У него есть много вещей, которые он иначе не может. На самом деле, хотя я его очень люблю и описываю его очень милым, замечательным, но, конечно, он очень упрямый, жесткий — в тех вещах, где нужно быть жестким. Но при этом очень тонко чувствует. Был момент при Матвиенко[41], когда он сказал: «Давайте мы выйдем из окопов, давайте попробуем найти общий язык», — и действительно какое-то время получалось найти общий язык, была попытка. Потом все это растворилось, пришли другие люди. Он всегда ищет пути.

Но он часто говорит: «Вот, у меня ничего не получается, никто не слушает».

Ну конечно, никто не слушает, но ведь в этих вещах получается все постепенно, вода точит камень. Петербург — единственный большой город в Европе, который сохранил свой исторический облик. И то, что Александр Николаевич не просто в этом участвует, а он лидер, — это имеет громадное значение. Есть вещи, где он более свободен, потому что я как директор Эрмитажа не могу говорить, а он может.