Интонация. Александр Сокуров - [36]

Это было страшнее, чем на таджикско-афганской границе?

Там я привык, и там жизнь вокруг. У меня там были две контузии, я приходил в себя, меня откапывали… Когда я пришел в себя, задыхаясь, и понял, что на мне лежит сотня килограммов камней и земли, — это страшное ощущение. Потом стали быстро ребята откапывать… Но все же земля. Все время я чувствовал, что земля. А в море — кипит, гремит, грохочет, все на случайности.

Кстати, северная природа у вас неожиданно появляется и в «Духовных голосах», хотя она там выглядит совсем иначе, чем в «Повинности», — очень статично, даже медитативно.

Длинный кадр в первой части «Духовных голосов» снимался за Полярным кругом — за Ухтой, туда наверх. Это последний участок леса, а дальше идет тундра и уже Ледовитый океан. Когда мы снимали, было 36 градусов мороза, и съемка шла в течение 12 часов. Камеру периодически выключали, думали, там околеем, потому что ужасно холодно, но именно такое пространство мне было необходимо для этого.

И там же этот план монтируется с картиной «Раненый ангел» Хуго Симберга. Что она символизирует?

Ну, это такая художественная метафора. Если можно ранить ангела — значит, наши способности безграничны, как добрые, так и недобрые. И нашими усилиями мы можем совершить все что угодно: мы можем разрушить мир, жизнь, убить конкретного человека, уничтожить все, что вокруг нас. Нет границ зла. Самое сложное, самое тяжелое идет от человека, а не от каких-то посторонних сил. Вот такая художественная метафора, связанная с пронзительным ощущением от того, когда я в первый раз увидел эту картину. Я помню даже, что я про себя сказал: «Ах вот как…» — почему-то. В живописи очень мало простых, сердечных вещей. Даже «Пьета»[33] — она неконфликтная, красивая, сокрытая… И мертвый Христос на руках Марии — это совсем не страдающие люди, а такая эстетическая композиция.

Возможно, мальчики на картине Симберга перекликаются с теми солдатиками, которых вы показываете в «Духовных голосах»?

Если такое предположение возникает, оно правомерно. Но на самом деле совсем нет. Это на большой дистанции от того, что показано в фильме, так же как разговор о Моцарте в первой части далек от вот этой истории военного присутствия. Никто из тех, кто в окопах, не слушает Моцарта, Бетховена… Они слушают Буланову на плохом магнитофоне, и там даже мысли нет слушать что-то другое. Мне очень понравилось, как на встрече со зрителями Тарковский ответил на вопрос, что означает появляющаяся в «Сталкере» черная собака: «Да ничего не означает, просто черная собака». Но, конечно, с этой картиной сложнее. Она обозначает свою самостоятельную, независимую от сюжета фильма художественную позицию. Вот я вернулся, увидел, мне показалось это интересным, и почему-то в этот момент я ощутил важность этого — я не могу объяснить почему. В документальном кино и монтаже такое бывает. В фильме «И ничего больше» есть выглядывающий солдат. Для меня это монтажная фраза, которая выражает раздраженность, готовность к чему-то, приглядывание, подглядывание… Вообще подглядывание — очень важное драматургическое, эмоциональное и сюжетное явление в жизни людей. Человеку очень трудно не подглядывать, не подсматривать, трудно не слушать… Ему трудно это. Тем более здесь. Человек в каске выглядывает и тут же прячется, потому что он сам может быть объектом подглядывания, его тоже могут устранить. Почему в нескольких фильмах я это использую? Ну, потому что есть ощущение, что смысл произведения — он такой зыбкий, там может быть очень много всего разного. В кино такие инородные вещи очень важны, потому что так складывается визуальная художественная природа.

Когда вы снимали «Александру» в середине 2000‐х, новый опыт пребывания в Чечне вам что-то добавил к тем впечатлениям, которые вы получили в 1990‐х на афганской границе и в море?

Тема раскрылась в визуальном смысле, потому что такого масштаба деструкции, разрушения и жестокости я не видел. Я полагаю, что даже в афганской войне это было в меньшей степени. Потому что жестокость на чеченской территории диктовалась бесконечной жестокостью кавказского характера: раненого добить, убить, убить, убить! Не то что взять в плен или выиграть операцию, нет, — именно добить, убить. Кровища, которая там была, и безнадежность, безжалостность… Она была, может, даже больше, чем во время Великой Отечественной войны, где между противниками были хоть какие-то представления о жалости… Немцы брали в плен генералов, не расстреливали их, отправляли в лагеря, потом там происходила какая-то обработка, но жалости и цивилизованности было больше. Могу судить только по литературе, я читал довольно много, изучал много. Но то, что в Чечне… И нам еще предстоит это.

Где предстоит?

В Чечне.

То есть вы считаете, что эта история еще не закончена?

Ничего не закончено. Она только стала еще тяжелее, потому что полное перевооружение произошло, накопление средств больших… Тут всегда удар в спину может быть. Чеченцы всегда бьют в спину. Мне об этом неоднократно говорил один великий человек — что люди не могут избавиться от этой привычки бить в спину.