Интонация. Александр Сокуров - [35]

Конец 1990‐х увенчался триумфом Сокурова на Каннском фестивале: фильм «Молох» взял приз за лучший сценарий. Победы продолжаются и в начале нового века: «Телец» опять штурмует Канны, а новаторский «Русский ковчег», снятый в Эрмитаже одним непрерывным кадром, имеет кассовый успех в США.

Тем временем Сокуров неожиданно для всех обращается к музыкальному театру: пробует ставить «Гамлета» Амбруаза Тома в Новой опере (и не заканчивает работу из‐за конфликта с Евгением Колобовым), затем разрабатывает идею постановки «Хованщины» Мусоргского вместе с Ростроповичем. Кульминацией этой тенденции становится постановка «Бориса Годунова» в Большом театре (2007), но, в отличие от кинематографических работ Сокурова, его театральная деятельность вызывает неоднозначную реакцию ценителей искусства. Вдобавок к этому большинство проектов так и не удается воплотить в жизнь: от постановки «Хованщины» Мусоргского отказывается «Ла Скала», а работу над «Орестеей» Танеева прерывает глава Михайловского театра Владимир Кехман. Это уже выливается в политический скандал: причиной отмены постановки режиссер и многие причастные к этой истории лица называют открытое письмо в адрес губернатора Санкт-Петербурга Валентины Матвиенко против возведения здания Газпрома «Охта-центр». Сокуров подписал письмо и вместе с другими известными общественными и культурными деятелями в итоге добился временной отмены строительства. С этого началась активная деятельность режиссера по защите исторического облика Петербурга, и в итоге он стал одним из лидеров этого движения.

Война и мир

В 1993 году вы попали на границу Афганистана и Таджикистана, где сняли в разгар боевых действий пятичасовую ленту «Духовные голоса». Это было ваше желание?

Абсолютно мое желание. Я знал, что там происходит, и в данном случае меня даже не так интересовало кино, сколько хотелось на себя посмотреть. Потому что я уже достиг определенного возраста и надо было понять, что я собой представляю на самом деле — на войне это очень быстро проверяется. И такие поступки иногда надо делать, потому что там ты себе честно отвечаешь на вопросы. Отвечают твои ноги дрожащие, сознание, которое отключается или нет, умение твое быть с людьми в окопах на равных и быть принятым ими и так далее.

Вы узнали о себе что-то новое?

Конечно.

И вас обрадовали эти знания?

Они сделали меня другим. Они перевели меня в другую часть моей жизни.

Если бы у вас была возможность отменить это, чтобы вы остались тем, кем были до того, вы согласились бы?

Нет, конечно нет. Я решился на этот большой риск, потому что понимал, что какую-то часть себя я исчерпал.

То есть это был некий кризис?

Кризиса не было, потому что я активно работал и знал, чего хотел, но какое-то внутреннее ощущение права, которое я даю себе на то, что разговариваю с людьми или нет, мне нужно было получить, пройдя через это чистилище. Посмотреть на смерть, хотя я, конечно, видел ее… Я же был на первой чеченской войне.

^{Кадры из фильма Александра Сокурова «Духовные голоса»}

На чеченской войне?

Очень тяжелая история. Зрелище жуткое. Я даже никогда не рассказываю об этом, и мало кто знает, как я туда попал. Но здесь… Я стал относиться к себе более критически, более сдержанно, я понял, где ресурсы моей воли, моей выносливости, а где они исчерпаны, где надо их переделывать, реконструировать.

На войне, которая в «Духовных голосах», вы видели смерть? Эта была смерть среди наших?

Конечно. Война-то ведется на расстоянии, тех мы почти не видели. Если бы мы по-настоящему увидели их, нас бы всех перерезали-перестреляли. В позиционных боях главное — не допустить их в окопы к себе. Иначе — все, конец, причем безжалостный, страшный конец, когда уже ни у кого нет тормозов, никто не жалеет. Так что ты видишь только след от ракеты, которую пустили в тебя, и даже днем видно, если стреляют из «калашникова», вспышки… Тяжелое зрелище, плохое, бессмысленное.

Почему вы решили после этого снять еще одну картину на военную тематику — «Повинность»?

Да я и сейчас бы это сделал. Я сын военного, во мне это сидит. Я часть своего детства провел в военных городках. Для меня военный человек не чужой человек, вот просто по определению. Когда я вижу военного человека, я вижу какую-то родственную душу сразу, какой бы он ни был. Мне с военными всегда просто. Я никогда не возвышался над ними, но и никогда не опускался до их уровня, они всегда поднимались до какого-то уровня человеческого. И это очень понятные для меня люди. Я хорошо понимаю, почему у них так это происходит. Ну а морская военная служба — она всегда особенная, потому что она связана с каким-то единством, почти семейным… Как будто кто-то набрал себе беспризорников в семью, целую команду беспризорников — такая вот искусственная родственность, вынужденная родственность, потому что погибать придется всем вместе. Однажды мы попали в шторм (часть этого эпизода вошла в картину) ночью в Баренцевом море. Это страшно. Самое страшное впечатление в жизни — это то, что я был в штормах. Это случай: удастся повернуть нужным бортом или по ходу принять волну командиру, значит, корабль нырнул чуть-чуть и вынырнул. Полградуса ошибка — удар по борту, переворот, и всё. В штормовой ситуации не выживет никто, как бы ни было задраено — нет.