Интонация. Александр Сокуров - [26]

Новая надежда

Когда началась перестройка, как быстро вы почувствовали, что стало можно то, чего раньше было нельзя?

Когда начала работать конфликтная комиссия в Союзе кинематографистов, которую возглавил Андрей Плахов. Тогда вдруг обнаружилось, что есть «закрытые» картины. Хотя про часть из них — это была выдумка, вовсе они закрыты не были. Фильмы Киры Георгиевны Муратовой, например, показывались, скромно, но показывались, фильм Германа показывался[23]… Так чтобы просто накрепко были закрыты картины, было мало. И конфликтная комиссия сразу взялась за весь блок моих закрытых фильмов. «Скорбное бесчувствие», документальные ленты, которые все лежали на полке. И тогда одна за другой стали они выходить. Я даже помню, что вдруг стали выписывать мне постановочные, и я на эти деньги смог купить в Ставропольском крае в маленьком поселке квартиру родителям и сестре — они вынуждены были бежать из Туркмении, когда русских стали притеснять там.

Какое у вас в целом было ощущение от эпохи перестройки тогда и сейчас? Как вы ее ретроспективно воспринимаете?

Это было объективное состояние свободы, объективное ощущение собственного достоинства, это было спокойное утверждение, что сопротивляться надо и в этом всегда есть смысл. Это было очень хорошо, потому что в этом участвовали твои современники, твои коллеги. Было ощущение, что вот эти все действия, которые совершались, когда началась перестройка, они были абсолютно правильные и безошибочные — поступать надо было именно так, именно так. Открывать закрытые картины, выпускать их, давать какие-то возможности проката, реорганизовать систему управления кинематографом… Как могли, делали. Если что-то не получалось, то только потому, что не умели, не знали, как вообще это делать.

Но власть, наверное, какие-то ошибки все же допускала?

Ну, это естественно, власть всегда допускает какие-то ошибки, потому что пытается охватить неохватное и теряет энергетику и точность действий своих. Коммунисты совершали огромное количество ошибок, потому что они решили управлять всем: от забора около села, количества соток, которые крестьянину нужно, до того, имеет право человек продать сало, которое у него есть. Степень вот этой управляемости жизнью была такова, что никакое государство не в состоянии этого вынести. Никакое!

Но во время перестройки же начали строить рыночную экономику.

Ну, тогда шаг за шагом это делалось, и никто не знал, как надо это делать. Я же имел очень глубокий, настоящий контакт с Ельциным, и на моих глазах очень многое происходило — ну, по крайней мере, когда он уже к власти пришел. Но между тем и Горбачев не знал, как это делать, как перестройку осуществлять. Сейчас у нас есть пример Китая, который ее осуществляет очень плавно, медленно, и все говорят: «Вот, что же Горбачев не осуществлял так плавно, медленно?» — тогда, дескать, не было бы всех этих проблем. Но если представить себе, что перестройка была подготовлена тяжелейшим политическим кризисом (это помимо экономического), а кризис выражался в том, что никто не хотел жить в едином государстве — вспомните, ни Прибалтика, ни Украина, ни Белоруссия, — и все это на наших глазах ворочалось и выползало! Поэтому если бы это еще медленнее делалось, то точно началась бы война. С прибалтами бы наверняка начали воевать — они бы не вытерпели такого плавного, медленного расставания.

То есть в глобальном смысле все произошло благополучно, на ваш взгляд.

На мой взгляд — да. Ну, мы, правда, не знаем достаточно четко цену — каких человеческих жертв это стоило. Сколько людей погибло в бандитских разборках… Но не было впечатления, что это путь в никуда. Даже когда в ужасающем состоянии был «Ленфильм» и с большим трудом мы снимали наши «Тихие страницы» (зачастую это была единственная работа на студии). Все равно было понятно, что идет движение вперед. Но я никогда не верил, что это необратимо. Вокруг говорили: «Вот, это необратимо, демократия…» Я всегда был уверен, что это временное явление. И я и на этот раз оказался прав. Без проведения целого ряда сантехнических работ внутри своего сознания (десталинизация и так далее) народу не хватит энергии, чтобы быть последовательным. Но в тот момент шло движение, и в этом движении было будущее. Действия Ельцина — это было будущее.

Александр Сокуров. «Исторический пример» (фрагменты) [24]

«Дверь высокая из красного дерева. Ее толстенные створки открывались, как порыв ветра в листве большого дерева. Огромная дверная панель толкала перед собой массу воздуха.

Я привычно вошел в большую комнату-зал. День был солнечный, и все пространство передо мной было ярко освещено. Я шел по кабинету, как плыл — дорогой ковер под ногами, поглощая все звуки, пружинил, подталкивал вперед. Прошел через центр зала. Он уже двигался мне навстречу — большой, белоголовый, высокий.

Обнял меня. В этот момент, соприкасаясь с его белоснежной рубашкой, я почувствовал осторожный прохладный запах туалетной воды»[25].

«Мы были знакомы уже давно и вместе провели много времени — были это не самые лучшие времена и для него, и для меня. Он знал, что я никогда ничего не попрошу для себя, хотя он неоднократно и предлагал свою державную помощь в решении моих личных проблем. Я чувствовал, что это как-то по-особенному нравилось ему — он всегда старался быть со мной ласковым и терпеливым, говорил тихо и напряженно слушал»