Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [59]

Обедал у Голицыной, в ее загородном доме, в 18 верстах от Петербурга, по Петергофской дороге. Местоположение прекрасное, сады очень хороши, хотя не подстрижены, и самый дом не дурен. Из столовой видно море и вообще вид великолепный. Была там Матюшкина; играли в пословицы. Ужинать я отправился к Бемерам.

Вторник, 2. — К брату.

Сегодня мы были с маркизом в монастыре для малолетних девиц. Бецкий предупредил нас, что мы явимся нечаянно, и что он нарочно выбрал этот день, чтобы видеть учреждение без всякой подготовки. Мы, в самом деле, были в это время у Бецкого, на набережной, а потом, вместе с ним поехали в монастырь; сначала в квартиру м-м Ляфон. У нее мы нашли нескольких воспитанниц, которые нас потом и водили повсюду. Несмотря на предполагаемую нечаянность нашего визита, нас ждали, как сообщила мне одна из девиц. Благодаря этому, вероятно, мы повсюду нашли порядок, что, говорят, не всегда бывает.

Видел я там м-ль Ляфон, о которой говорил тебе раньше. Она мне не показалась так хороша, как в первый раз. У нее много претензий, не идущих ни к ее положению, ни к фигуре. Может быть мне это только кажется, в силу предубеждения, так как я кое-что об ней слышал. Говорят, что она веселого характера и, по-видимому, не ошибаются. Была она влюблена в Денона и устраивала для него очень приятные ужины. Рибас, узнавший про эти маленькие развлечения, нашел их неподходящими, а так как он — правая рука Бецкого, то кредит м-ль Ляфон значительно понизился.

Забыл тебе сказать, что, осматривая очаровательный дом старика Бецкого, мы были и в том доме, в конце сада, который он подарил Рибасу с женой. Рибас принял меня очень любезно и просил посещать его.

Среда, 3. — К брату.

Утро провел в академии наук, вместе с шевалье д'Илем. Не стану тебе рассказывать, что я там видел, упомяну только о штанах из женской кожи, которые нам показывали; кожа толстая и плотная.

Фаворит, обвешанный всеми своими лентами, уехал, наконец; провожали его всеобщими проклятиями, но он зато увез много денег. Говорят, он получил шестьдесят или семьдесят пять тысяч пенсии, да 20,000 единовременно. Едет он прямо в свое губернаторство.

Вторник, 16. — К брату.

С 3-го числа, мой друг, ты не получал от меня писем и я не имел ни силы, ни смелости писать тебе. В воскресенье, 7-го, я был при дворе, в Петергофе, прекрасном загородном дворце Императрицы, на берегу моря, с очень хорошими садами и фонтанами. Но лучшее его достоинство состоит в местоположении. В этот день мы представляли ко двору многих французов, как моряков, пришедших на «Тампонне», под командою Вердена, так и других, приехавших по сухому пути, как например: де-Мэма, Вассэ, д'Аттильи, а также испанца маркиза де-ля-Жамайк[111]. Удивительно, что из всей этой компании, самыми приличными по тону и манерам оказались моряки. Особенно один, по имени Маркери, человек очень достойный, хороший танцор и весьма просвещенный экономист. Мы встретились с большим удовольствием и я был столь же очарован, сколько польщен этим знакомством. Вечером, возвращаясь с гр. Брюлем из Петергофа в Петербург, то есть, проехав около 30 верст, я очень утомился. Это утомление, соединенное, должно быть, с простудою, заставило меня прохворать восемь дней.

Лежа в своей комнате, я узнал о приключении, совершившемся в Петергофе, и служащем не к чести русских, особенно главного действующего лица. В среду был бал при дворе, причем кто-то распространил, под рукою, что Вассэ прекрасно танцует. Гр. Иван Чернышев донес об этом Императрице, и Вассэ заставили протанцовать, как на театре, менуэт, контрданс и аллемандр. Ты достаточно хорошо знаешь, мой друг, завистливость русских, чтобы угадать, что произошло. Они со вниманием следили за танцами, но только для того, чтобы их раскритиковать. Когда Вассэ кончил, Иван Чернышев опять обратился к Императрице с просьбой дозволить произвести сравнение французской ловкости с русскою, причем вызвать молодого гр. Миниха, который, действительно, хорошо танцует. Хотя этот молодой человек еще перед балом заявил императрице о смерти своего дяди, Скавронского, и просил извинения, что по этому случаю, танцовать не будет, но тут Иван Чернышев его уговорил постоять за славу России. Уподобившись марионетке, Миних согласился, и когда он кончил, то все присутствовавшие, с Чернышевым во главе, воскликнули: «вот это танцы!».

А сам молодой атлет, сияя радостью, сказал окружающим дамам: «я отомстил за честь России!» Видал ли ты, мой друг, где-либо такое нахальство и фатовство? Не думаю, потому что ты не живал в полярных странах.

Другое обстоятельство меня гораздо более занимает и тревожит, это — письмо, написанное мне Шарлоттой восемь дней тому назад. Она, под каким-то предлогом, приехала с матерью в город и послала мне письмо с каким-то солдатом, который, вместо меня, отнес письмо к Нормандецу. Нормандец, возвратившись домой, находит это письмо, распечатывает его несмотря на чужой адрес, находит слишком нежным и является на другой день к Бемерам с выговорами и жалобами. Шарлотта защищается как может, а женщины умеют защищаться!.. Приезжаю я; мне рассказывают всю историю, говорят, что наши сношения открыты, что весь свет об них говорит и что надо удвоить предосторожности. Признаюсь, эти дипломатические ходы мне не нравятся, мой друг; я рассердился, голова у меня пошла кругом, воображение настроилось на мрачный лад и я счел себя нелюбимым более, несмотря на тут же данные доказательства противного. На другой день пришло письмо от Брессона, упрекающее меня в непостоянстве и пробудившее в моем сердце былые чувства. А как я страдал! Как я проклинаю свою впечатлительность!