Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - [9]

Она появилась так странно - как видение, таинственно, даже романтично, словно его желание общества, красоты было услышано... ну, тем, кому полагается слышать такие вещи.
And before the mirror he straightened his still upright figure, passed the brushes over his great white moustache, touched up his eyebrows with eau de Cologne, and rang the bell.	И, стоя перед зеркалом, он расправил свою все ещё прямую спину, провёл щётками по длинным белым усам, тронул брови одеколоном и позвонил.
"I forgot to let them know that I have a lady to dinner with me.	- Я забыл предупредить, что у меня обедает гостья.
Let cook do something extra, and tell Beacon to have the landau and pair at half-past ten to drive her back to Town to-night.	Пусть кухарка там приготовит что-нибудь повкуснее, и скажите Бикону, чтобы в половине одиннадцатого подал ландо парой: отвезёт её в Лондон.
Is Miss Holly asleep?"	Мисс Холли спит?
The maid thought not.	Горничная не знала, кажется, нет.

And old Jolyon, passing down the gallery, stole on tiptoe towards the nursery, and opened the door whose hinges he kept specially oiled that he might slip in and out in the evenings without being heard.	И старый Джолион на цыпочках прокрался по галерее к детской и отворил дверь, петли которой всегда смазывались, чтобы он мог неслышно входить и выходить по вечерам.
But Holly was asleep, and lay like a miniature Madonna, of that type which the old painters could not tell from Venus, when they had completed her. Her long dark lashes clung to her cheeks; on her face was perfect peace - her little arrangements were evidently all right again. And old Jolyon, in the twilight of the room, stood adoring her!	Но Холли спала, лежала, как маленькая мадонна из тех, которых старые мастера, закончив, не могли отличить от Венеры Её длинные тёмные ресницы были плотно прижаты к щекам; лицо безмятежно-спокойно: желудочек, по-видимому, совсем наладился и в полумраке комнаты старый Джолион стоял и поклонялся ей.
It was so charming, solemn, and loving - that little face.	Такое прелестное, серьёзное, любящее личико!
He had more than his share of the blessed capacity of living again in the young.	Он больше, чем кто-либо другой, обладал великим умением снова жить в детях.
They were to him his future life - all of a future life that his fundamental pagan sanity perhaps admitted.	В них он видел свою будущую жизнь - другой будущей жизни, вероятно, и не признавала его здоровая натура язычника.
There she was with everything before her, and his blood - some of it - in her tiny veins.	Вот она перед ним, и все у неё впереди, и его кровь - доля его крови - в её крошечных жилках.
There she was, his little companion, to be made as happy as ever he could make her, so that she knew nothing but love.	Вот она, его дружок, для счастья которой он готов сделать что угодно, лишь бы она не знала ничего, кроме любви.
His heart swelled, and he went out, stilling the sound of his patent-leather boots.	Сердце его переполнилось, и он вышел, стараясь не скрипеть лакированными башмаками.
In the corridor an eccentric notion attacked him: To think that children should come to that which Irene had told him she was helping!	В коридоре у него возникла нелепая мысль. Подумать только, что дети приходят к тому, что теперь Ирэн, по её словам, старается облегчить.
Women who were all, once, little things like this one sleeping there!	Женщины, которые все когда-то были малышками, как та, что спит там, в детской!
'I must give her a cheque!' he mused; 'Can't bear to think of them!'	"Нужно дать ей чек, - размышлял он, - сил нет о них думать".
They had never borne reflecting on, those poor outcasts; wounding too deeply the core of true refinement hidden under layers of conformity to the sense of property - wounding too grievously the deepest thing in him - a love of beauty which could give him, even now, a flutter of the heart, thinking of his evening in the society of a pretty woman.	Он никогда не выносил мысли о них, бедных париях; слишком глубоко это задевало истинно благородное нутро, скрытое под толстым слоем подчинения чувству собственности, слишком больно задевало самое святое, что у него было: любовь к прекрасному, от которой у него и сейчас замирало сердце, когда он думал о предстоящем ему вечере в обществе красивой женщины.
And he went downstairs, through the swinging doors, to the back regions.	И он пошёл вниз и через вертящуюся дверь в задние апартаменты.
There, in the wine-cellar, was a hock worth at least two pounds a bottle, a Steinberg Cabinet, better than any Johannisberg that ever went down throat; a wine of perfect bouquet, sweet as a nectarine - nectar indeed!	Там, в винном погребе, у него было вино. Стоившее не меньше двух фунтов бутылка, "Стейнберт Кэбинет", лучше всякого рейнвейна; вино с идеальным букетом, вкусное, как персик, настоящий нектар.

He got a bottle out, handling it like a baby, and holding it level to the light, to look.	Он достал бутылку, прикасаясь к ней осторожно, как к младенцу, и поднял её на свет.
Enshrined in its coat of dust, that mellow coloured, slender-necked bottle gave him deep pleasure.