Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - [12]

He opened his eyes.	Он открыл глаза.
Beautiful piece; she played well - the touch of an angel!	Прекрасная вещь; она хорошо играет - ангельское туше!
And he closed them again.	И он снова закрыл глаза.
He felt miraculously sad and happy, as one does, standing under a lime-tree in full honey flower.	Он ощущал невероятную грусть и счастье, как бывает, когда стоишь под липой в полном медвяном цвету.

Not live one's own life again, but just stand there and bask in the smile of a woman's eyes, and enjoy the bouquet!	Не жить своей жизнью, просто таять в улыбке женских глаз и впивать её аромат!
And he jerked his hand; the dog Balthasar had reached up and licked it.	И он отдёрнул руку, которую пёс Балтазар неожиданно лизнул.
"Beautiful!" He said: "Go on - more Chopin!"	- Прекрасно, - сказал он, - продолжайте, ещё Шопена!
She began to play again.	Она опять заиграла.
This time the resemblance between her and 'Chopin' struck him.	Теперь его поразило сходство между нею и музыкой Шопена.
The swaying he had noticed in her walk was in her playing too, and the Nocturne she had chosen and the soft darkness of her eyes, the light on her hair, as of moonlight from a golden moon.	Покачивание, которое он заметил в её походке, было и в её игре, и в выбранном ею ноктюрне, и в мягкой тьме её глаз, и в свете, падавшем на её волосы, словно свет золотой луны.
Seductive, yes; but nothing of Delilah in her or in that music.	Соблазнительна, да; но нет ничего от Далилы ни в ней, ни в этой музыке.
A long blue spiral from his cigar ascended and dispersed.	Длинная синяя лента, крутясь, поднялась от его сигары и растаяла.
' So we go out!' he thought.	"Так вот и мы исчезнем, - подумал он.
'No more beauty!	- И не будет больше красоты.
Nothing?'	Ничего не будет?"
Again Irene stopped.	Снова Ирэн перестала играть.
"Would you like some Gluck?	- Хотите Глюка?
He used to write his music in a sunlit garden, with a bottle of Rhine wine beside him."	Он писал свои вещи в залитом солнцем саду, а рядом с ним стояла бутылка рейнвейна.
"Ah! yes.	- А, да!
Let's have 'Orfeo.'" Round about him now were fields of gold and silver flowers, white forms swaying in the sunlight, bright birds flying to and fro.	Давайте "Орфея". Теперь вокруг него расстилались поля золотых и серебряных цветов, белые фигуры двигались в солнечном свете, порхали яркие птицы.
All was summer.	Во всём было лето.
Lingering waves of sweetness and regret flooded his soul. Some cigar ash dropped, and taking out a silk handkerchief to brush it off, he inhaled a mingled scent as of snuff and eau de Cologne.	Волны сладкой тоски и сожаления заливали его душу, С сигары упал пепел, и, доставая шёлковый носовой платок, чтобы смахнуть его, он вдохнул смешанный запах табака и одеколона.
'Ah!' he thought, 'Indian summer - that's all!' and he said:	"А, - подумал он, - молодость вспомнилась - вот и все!" И он сказал:
"You haven't played me 'Che faro.'"	- Вы не сыграли мне "Che faro"[5].
She did not answer; did not move.	Она не ответила; не шевельнулась.
He was conscious of something - some strange upset.	Он смутно почувствовал что-то - какое-то странное смятение.
Suddenly he saw her rise and turn away, and a pang of remorse shot through him.	Вдруг он увидел, что она встала и отвернулась, и раскаянье обожгло его.

What a clumsy chap!	Какой он медведь!
Like Orpheus, she of course - she too was looking for her lost one in the hall of memory!	Ведь, подобно Орфею, и она, без сомнения, искала погибшего в чертогах воспоминаний.
And disturbed to the heart, he got up from his chair.	И, глубоко расстроенный, он встал с кресла.
She had gone to the great window at the far end.	Она отошла к большому окну в дальнем конце комнаты.
Gingerly he followed.	Он тихонько последовал за ней.
Her hands were folded over her breast; he could just see her cheek, very white.	Она сложила руки на груди, ему была видна её щека, очень бледная.
And, quite emotionalized, he said:	И, совсем расчувствовавшись, он сказал:
"There, there, my love!"	- Ничего, ничего, родная!
The words had escaped him mechanically, for they were those he used to Holly when she had a pain, but their effect was instantaneously distressing.	Слова эти вырвались у него невольно, ими он всегда утешал Холли, когда у неё что-нибудь болело, но действие их было мгновенно и потрясающе.
She raised her arms, covered her face with them, and wept.	Она разняла руки, спрятала в ладони лицо и расплакалась.
Old Jolyon stood gazing at her with eyes very deep from age.	Старый Джолион стоял и глядел на неё глубоко запавшими от старости глазами.
The passionate shame she seemed feeling at her abandonment, so unlike the control and quietude of her whole presence was as if she had never before broken down in the presence of another being.	Отчаянный стыд, который она, видимо, испытывала от своей слабости, так не вязавшейся со сдержанностью и спокойствием всего её поведения, казалось, говорил, что она никогда ещё не выдавала себя в присутствии другого человека.
"There, there - there, there!" he murmured, and putting his hand out reverently, touched her.	- Ну, ничего, ничего, - приговаривал он и коснулся её почтительно протянутой рукой.