Интерес в этой жизни - [5]

— Ты шутишь. Серьезно, Джон?

Приятно было слышать. Узнать — пускай поздновато, но все же лучше, чем никогда, — что о тебе кто-то мечтал в молодые годы.

Я не сказала Джону, но если откровенно, я никогда не вышла бы за него. Стоило мне встретить первый раз моего мужа с его готовым подмигнуть веселым глазом, и больше уже никто не представлял для меня интереса. Как бы отчаянно я ни крутила с Джоном и остальными, отныне все, что было во мне отчаянного, предназначалось ему, и никаких сомнений с той поры не существовало.

Однако, что греха таить, если мой муж недалеко пошел в жизни, это моя вина. Пусть падет это на меня, как говорится. Я встречала зарю песней. Каждого, исключая нашего домохозяина, привечала добрым словом. Спросите хоть кого в нашем квартале, любого встречного-поперечного — тех же испаноязычных хотя бы, с печатью скорби на смуглых лицах, — каждый невольно улыбнется при моем появлении.

Но ему для душевного комфорта требовалось достичь большего — и в жизни, и в части денег. Я-то была тогда счастлива, но теперь твердо знаю, что напрасно. Для женщины быть счастливой совсем неплохо. Толстеет себе, потихоньку стареет, может валяться в постели, голубить целый полк мужиков и малых деток, может прямо-таки умирать от такого блаженства. Но с мужчинами обстоит иначе. Им нужно, чтобы у них были деньги, или же им необходима слава, а нет — так пусть всяк по соседству взирает на них, задрав голову.

Женщина пересчитывает своих детишек и ходит павой, будто сама жизнь — ее изобретение, но мужчина должен во что бы то ни стало добиться успеха в этом мире. На счастье мужчину не возьмешь, уж я-то знаю.

— Чудак-человек, — сказал Джон, угадав, какое направление приняли мои мысли. — Что ему мешало? Казалось бы, не глупей других. Водилась за ним одна особенность — ты уж меня извини, Вирджиния. Невысоко он взлетел, но на нас, всех прочих, упорно смотрел сверху вниз.

— Он был потрясающе сообразительный, Джон. Ты представления не имеешь. Кроссворды щелкал как семечки, я тысячу раз ему говорила — не я одна, другие тоже, — пусть попытает свои силы в телевикторине, тех же «Ценных вопросах». Почему бы нет? Он только посмеивался на это. Хочешь знать, что он сказал мне? Сказал: «Это доказывает, до чего ты тупая, если думаешь, что я умный».

— Чудак, — сказал Джон. — Не держи это все в себе, Вирджиния. Выговорись, другого способа излечиться нету.

Я, в общем и целом, не возражала. Но какие-то жестокие слова повторять было выше сил. Кинуться добровольно в разинутый зев уже знакомого кошмара, вспоминая, что последний счастливый денек выпал мне в мартовскую среду, когда я сказала мужу, что у меня родится Линда. Барбаре было ровно пять месяцев. Мальчикам — одному три, другому четыре года. Мне не терпелось ему сказать. И это был последний мало-мальски счастливый день.

Потом он говорил:

— Тьфу, с души от тебя воротит. Раздобрела черт-те как, здоровенная, словно дом с пузатым фасадом.

— Хорошо, куда ты собрался на ночь глядя?

— Почем я знаю? — сказал он. — Всю кровать заняла своими телесами. Мне не осталось места.

Пошел, купил спальный мешок и лег спать на полу.

Мне никак не верилось. Каждое утро я пыталась начать все сызнова. Не верила, что он может до такой степени ожесточиться против меня, когда я еще молодая, еще нравлюсь даже его приятелям.

Но вот, оказывается, мог — ожесточился против меня железно и перестал быть мне другом.

— У тебя одно на уме — как бы плодить детей. В доме вонь хуже, чем в мужской уборной в метро. Писсуар в доме развела, чтоб тебя.

Весь тот год он усиленно налегал на правду-матку.

— Малец лопает, сколько нам слабо впятером, — говорил он, глядя на Филипа. — Хватит обжираться, недоумок раскормленный.

Затем переключился на соседей.

— Чтобы я эту пройду старую здесь не видел, — говорил он. — Сунется еще раз с вечной своей песней про сынка со строительным уклоном — на кошачий корм пущу.

Потом он взъелся на Спилфогела, кассира из супермаркета и своего стариннейшего друга, который и бывал-то у нас лишь по праздникам, а со мной вообще не разговаривал (из застенчивости, как бывает с холостяками).

— Тот еще сукин кот — и не вкручивай мне насчет дружбы, когда он спит и видит, как бы забраться к тебе под юбку. Очень мне надо, чтобы какой-то пердунчик ошивался в квартире, портил воздух.

А потом наступил день, когда избавляться уже стало не от кого. Мы остались одни-одинешеньки в своей компании — он да я.

— Вот что, Вирджиния, — сказал он. — Я дошел до последней точки. Впереди глухая стена. Что теперь мне прикажешь делать? У человека всего одна жизнь. Что же, значит, ложись и помирай? Я больше не соображаю, как мне быть. Скажу тебе напрямик, Вирджиния, если я здесь застряну, ты волей-неволей возненавидишь меня…

— Я тебя уже и так ненавижу, — сказала я. — Так что поступай как знаешь.

— С ума здесь сойдешь, — бормотал он. — Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.

— Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.

Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.