— Значит, так-таки уверен?
— Я тебя умоляю…
Я со вздохом убрала свой список. Все же приберегу на крайний случай, тогда, может, и пригодится.
С этим разобрались; теперь я перешла от слов к делу в соответствии с принятым ранее решением. Я отодвинула в сторону его чашку с горячим чаем. Протиснулась между столом и жесткой пряжкой его ремня и села к нему на колени. Обняла его за шею и сказала:
— Где это ты так продрог, Джон?
У него доброе лицо, и он сумел изобразить крайнее удивление.
— А знаешь, Вирджиния, — сказал он, — я уже согреваюсь.
Мы оба прыснули.
В тот вечер Джон стал моим любовником.
У миссис Рафтери, как припадет к своему потайному источнику дешевого вина, так дурь шибает в голову и немочь — в суставы. Она убеждена, что Джон должен навещать ее чаще.
— Почитай мать свою… Что с тобой, Джон? — сетует она. — Сказано почитай. Ну и почитай… Вирджиния, детка, — говорит она мне. — Вот ты никогда бы не утащила Джона в Джерси, не то что Маргарет. Какая жалость, что он женился не на тебе.
— Меня вы не больно-то жаловали в те годы.
— Враки, — говорит она.
Известная мастерица лицемерить, а впрочем, не больше, чем остальные жители Земли.
Меня поражает другое — что Джон как будто не слишком угрызается из-за наших с ним отношений, а я-то думала! До сих пор трудно поверить, что мужчина, который каждый год рассылает на Рождество открытки с десятью заповедями, может расстегиваться и застегиваться так запросто.
Конечно, мы обязаны соблюдать сугубую осторожность, чтобы не разбудить детей и не потревожить соседей, которым приятно слушать чужие игры лишь до определенного предела, а дальше их начинает бесить, что люди получают удовольствие. Мы и между собой должны соблюдать осторожность, потому что, когда мой муж вернется и обнаружит, что дети ходят в школу и стало вообще полегче, он не простит мне, увидев, что я опять взялась за свое — множить шумливые росточки жизни, столь обременительные для мужчины.
Уже два с половиной года, как мы не видим его. Я не хочу, хоть мне и подавали такую мысль, обращаться ни в полицию, ни к частному сыщику, ни в ЦРУ — ни к кому, чтобы его разыскали и вернули назад. Я знаю: если б он собирался никогда не возвращаться, он написал бы и известил меня об этом. А так он может объявиться в любой вечер, знать бы только когда. Бывает, окунешься ненароком в сон особенно взрывной силы — и просыпаешься среди ночи воображать себе отрадную картину его возвращения.
Вот он открывает дверь своим старым ключом. Окидывает меня строгим взглядом и говорит:
— Да, постарела ты, Вирджиния.
— Ты тоже, — говорю я, хоть он ни капельки не изменился.
Он располагается на кухне, так как по всему дому спят дети. Я распускаю на нем галстук, предлагаю сделать ему бутерброд. Он шлепает меня по мягкому месту, с одобрением отмечая его упругость. Я вьюсь вокруг него, точно он майское дерево в лентах, и обцеловываю со всех сторон.
— Не слишком мне показалось в армии, — говорит он. — В другой раз, думаю, надо идти в торговый флот.
— Это в какой, — говорю, — армии?
— А там везде примерно одно и то же, — говорит он.
— Не удивлюсь, если так, — говорю я.
— Запонка закатилась куда-то к чертовой матери, — говорит он и опускается на пол искать.
Я тоже опускаюсь на колени, хотя твердо знаю, что у него в жизни не было запонок. Не важно, чего только ради него не сделаешь.
— Крепко я подкосил тебя тогда, — говорит он сквозь смех. — Да уж, подкосил под самый корень.
И, не дав мне хотя бы устроиться поудобнее на этом нашем линолеуме в крупный горошек, он прямо тут же, на месте, очутился поверх меня, и это было, правду сказать, такое счастье, что мы забыли о мерах предосторожности.
