Интенсивная терапия - [12]

– Ты красивая, зачем тебе такое надо? – Соседка разевает рот от удивления.

– Надо. Для меня это настоящая жизнь. Я ведь сама благословение у батюшки на эту работу просила. Детей у меня нет. А душа рвется служить людям. Мы, когда устраивали приют для бомжей, мы не переделывать их хотели. А помогать Христа ради. Чистили от вшей, раны промывали... Зимой ведь больница берет обмороженных, а после выписки – опять на мороз. И куда им? К нам в приют. Принимаем не всех, конечно. Помню, звонят из больницы, а я тогда директора замещала, и спрашивают: «Будете брать больного? Тридцать три года тюрьмы, два убийства». Пошла посмотреть. Мужик здоровенный, тело, как у голливудской звезды, красивый даже. Но страшно. Звоню батюшке посоветоваться, а он говорит: «Берите...»

– И что? – разинула рот вахтерша.

– Ничего, лежал он у нас какое-то время, вел себя прилично – приспосабливаться эти люди на зоне научились. В приюте выгодно переждать какое-то время – кормят, ухаживают, лечат, мы бомжам и документы оформляем, чтобы их потом интернат принял. Привезли как-то уголовника без одной ноги, мы за ним ходили как за маленьким. Он соседу-то и говорит: «И чего я раньше в этот рай не попал?» А тот ему: «А потому что у тебя вторая нога была». Вот такие шутки... Без веры с этими людьми нельзя. В них так же, как в детях-инвалидах, надо увидеть крупицу Божию. Батюшка их причащает. Арт-терапию с ними проводим. Но перевоспитать невозможно. Только Христа ради. Хотя иногда бывает жалко своих трудов. У нас жила одна женщина, мы с ней столько возились, оформили документы, договорились насчет места в интернате, а она сбежала. Потом как-то увидела ее на улице – грязная, глаза пустые. А бывает, встретишь бывшего подопечного, он бросится – помните ли вы меня, от вшей отмывали, лечили? А я уж и не припоминаю: когда они поступают – все на одно лицо. Потом отлежатся, отъедятся – вроде и лица прорисовываются... Но как их понять? Воровали, убивали... Без веры с ними нельзя. Хотя сколько таких, которые просто по глупости в девяностые на улице оказались. Одного деда бандиты заставили квартиру на них оформить, а самого свезли за город и в костер бросили. Дед обгорел наполовину. Долго в приюте выхаживали, спину и ноги разогнуть не мог... Наш ночной автобус часто едва ли не в последний момент спасает. Как-то подобрали зимой бомжиху, привезли в Мариинскую больницу, она вся мокрая насквозь – и пальто, и шапка... Стали раздевать, а это мокрое – кровь. Маточное кровотечение. Ей дважды переливание делали, гемоглобин оказался сорок. С таким уже не живут... Откачали.

– Наверное, ты к ним относишься как к кошечкам или собачкам: помыл, покормил, но ведь людьми они все равно не станут?.. – Паня пытается понять.

– Нет, это не так. Особенно с детьми. Я долго проработала в психоневрологическом интернате – и для маленьких в Павловске, и для тех, кто старше восемнадцати, в Петергофе. Жалеющие таких сразу уходят – не выдерживают. Остаются те, кто видит в них личность. У каждого можно угадать душу, даже если ребенок неподвижен – по взгляду, взмаху ресниц... Если он движется, его можно чем-то заинтересовать. У нас есть театр, мастерская. В будни воспитатели стараются что-то сделать для них. Больше всего детей умирает в выходные – няньки запираются у себя в комнате и ни к кому не подходят. Мой подопечный мальчик не перенес обезвоживания, потому что капельницу некому было поставить. У него грудка с рождения вдавлена, как тазик, купаешь его – в ней вода стоит, соответственно и все остальные органы не на своих местах... Иногда он не мог сам пить – бывали такие дни... Я ушла в пятницу, а в субботу он умер. Никто не поставил капельницу. Если не верить в Бога, то на это смотреть невозможно.

– А родители этих детей?

– Разные. Иные никогда при жизни ребенка не навещают, а как он умрет, приходят забрать инвалидную пенсию, которая у него на сберкнижке накапливается – там и сто тысяч может быть. Неподвижный куда их потратит? Небольшой процент идет интернату, остальное копится и после смерти отдается родным, которые и в глаза-то зачастую свое чадо не видели. Ну получат они эти деньги, ну машину купят... – Милена пожала плечами. – Бывают, правда, другие. Одна мамочка отказалась от младенчика, ей сказали, он два дня проживет. А он прожил много лет, а так как мы стараемся родителей все-таки искать, той мамочке тоже написали. И вдруг она обрадовалась, приехала. И хоть у девчонки безнадежная гидроцефалия, ходит к ней, рада, у нее других детей больше не было...

– Тебе платят?

– Мало. В приюте для бомжей шесть тысяч получала, в интернате – десять. В последние годы спонсоры стали обращать внимание на такие заведения. Деньги охотнее на детей дают, на стариков хуже. Старики особенно никому не нужны. Жила у нас в приюте бабушка. Она всю жизнь работала, блокаду пережила и любовь свою первую помнила. Помнила, как проводила паренька на войну, он ей варежку на память подарил: жди. Так она с этой варежкой всю жизнь прожила и замуж не вышла. Комнатка у нее была проходная в коммуналке, через нее все соседи ходили то в ванную, то в туалет, окошко узенькое темное. А когда совсем старая стала, сломала шейку бедра и к нам попала. У нас и умерла в приюте...