Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [76]
Однако в отличие от Толстого она не считает доброту природным качеством, не наделяет людей ею так безоговорочно, как он. В «Жизни ума» Х. Арендт подробно анализирует классические подходы в понимании природы мышления, показывает, что ни античные мыслители, ни Руссо не правы, так тотально облагораживая человека. Даже соглашаясь с Платоном и Сократом в том, что способность мышления связана с благородством и красотой души человека, она утверждает, что «заключение, что “все хотят творить добро”, неверно даже в этом случае. (Горькая правда состоит в том, что большая часть зла творится людьми, которые никогда и не задумывались о том, чтобы быть добрыми или злыми, творить зло или добро). Сократ, который в отличие от Платона размышлял обо всем и говорил с каждым, не мог поверить, что только немногие способны к мышлению и что только определенные предметы мысли, видимые подготовленному умственному взору, но невыразимые в дискурсе, даруют достоинство и значимость мыслительной деятельности. Если в мышлении и есть что-то, что может отвратить человека от зла, оно должно быть неотъемлемо присуще самой этой деятельности, вне зависимости от ее предмета»[298].
Человек, живущий животной жизнью рассудочного приспособленца, имел вместо мышления общественную мораль, разделяя ее с миллионами сограждан системы. Мораль здесь синоним общественного мнения, жизни по инерции, мышления «как все». Как показал опыт тоталитаризма, «эйхманы» до ужаса моральные и здравомыслящие люди. Незаметно меняя нравственные плюсы на минусы и наоборот, они при всех режимах оставались патриотами, моральными людьми, знали, что, выполняя законы, ты поступаешь хорошо, а нарушая – ты преступник, достойный наказания. В этой логике Х. Арендт показала, как маятник бинарного сознания в критические минуты «работает» не только на российской, но и на немецкой почве.
Если для «мировой гармонии» надо убить шесть миллионов евреев, то просвещенная нация, не дрогнув, обосновала это преступление с точки зрения общественной морали и рациональности. Х. Арендт об этом пишет так: «Осмысление возможно лишь в том случае, если осознавать, что все это происходило в рамках законодательства и что краеугольным камнем этого «нового закона» была заповедь «Убий»: убить требовалось не врага, а невинных людей, которые не могли представлять даже потенциальной опасности. <…> Все это совершали не преступники, не чудища или безумные садисты, а самые уважаемые члены добропорядочного общества»[299].
Быть как все, слепо следовать за общественным мнением, добровольно подчиняться злу государства и не колеблясь уничтожать ближних и дальних, превращая свои страны в концлагеря, а сограждан – в преступников, и при этом находиться в абсолютной уверенности в своей порядочности и нравственности, – в этом главный итог извращения человеческой сути в тоталитаризме.
В итоге Л. Толстой и Х. Арендт пришли к аналогичному выводу о том, что единственной оппозицией рассудочной (животной) жизни массового человека является сознательное неучастие личности в государственном насилии и зле. По Толстому, сознательное неучастие личности в делах государства – «непротивление злу насилием» – это и есть ненасилие. Это ненасилие, прежде всего, над самим собой.
Насилие – это жизнь, подчиненная внешнему закону как необходимости, своему животному началу как единственно значимому в себе и вокруг себя. Ненасилие – это самостоятельное понимание истины, подчинение своего я внутреннему закону любви и воле Бога, проявление свободы как реализации собственного духовного начала. Ненасилие так же, как и свобода, – индивидуальный путь человека в истории, который не может быть социальным или идейным; это личностное открытие собственного смысла жизни и последовательная жизнь «не во лжи». Никакие партийные задачи, революции, оппозиции или терроры не решат задачи освобождения человека. «Никогда союзы рабочих, владеющие несколькими жалкими миллионами, не будут в состоянии бороться с экономическим могуществом миллиардеров, всегда поддерживаемых военной силою. Так же мало возможен выход, предлагаемый другими социалистами и состоящий в овладении большинством парламента. <…> Так что выход не в революции и не в социализме. <…> Выход этот в том, чтобы отказываться от поступления в военную службу, еще прежде, чем попадешь под одуряющее и развращающее влияние дисциплины…» (Толстой, 34, 214–215).
Частный человек не может помешать государству грабить и убивать, считал Толстой, но он может, поняв сущность зла системы, не брать в руки оружия, не становиться исполнительным верноподданным: солдатом, полицейским или судьей над другими, не совершать вынужденного насилия, не лгать публично, не клясться, не подписывать аморальных законов и т. д. Каждый думающий человек может и должен это сделать в соответствии с кантовским категорическим императивом и его пониманием должного. Так Толстой соединил воедино мышление и поступок. Жизнь должна быть основана лишь на подчинении автономному разуму, который формирует единство понимания и поступка и практической реализации Христовых заповедей в нем.
