Интеграл похож на саксофон - [58]

Сердцем я любил Галю, но рассудком понимал, что семью с ней строить нельзя. Она с детства мечтала стать следователем, однако пошла учиться французскому языку и, по моему рассуждению, вполне способна была вести допрос и на французском. Гуманитарное образование не погасило в ней природный милицейский пыл.

Эта принципиальность была у Гали наследственной. Отец, Махмуд (Михаил) Константинович, был в своем селе, где-то под Саратовом, комсомольцем-активистом, а мать, Мякфузя Ахтямовна, — дочерью зажиточного кулака. Высокий статный комсомолец смело забрал шестнадцатилетнюю Мякфузю у родителей, так что никто не пикнул. Он был талантливым мастеровым, токарем самого высокого разряда, работал в мастерской НИИ, выполняя штучные заказы проектировщиков. В войну командовал артиллерийской батареей в чине капитана. После войны поселился с семьей в коммуналке в Апраксином переулке, в доме 20. Там и разыгрывались следующие страницы нашей драмы.

К концу 1960-х западная сексуальная революция докатилась до Ленинграда в виде противозачаточных таблеток «Инфекундин», которые делали для нас венгерские братья-демократы. Для себя я решил, что никакие не венгры придумали эту таблетку, а татарский доктор Инфекундинов, именем которого они и названы. Татарская тема была в моей жизни доминирующей.

Галя, натура смелая и цельная, всякую возню с предохранением считала ниже своего достоинства. По городу ходила частушка: «Если я беременна, это только временно. Если не беременна, это тоже временно». Аборт с обезболиванием стоил 25 рублей. Операция прошла неудачно, на следующий день открылось сильное кровотечение. Об этом прознал отец, он бушевал, гнал Галю из дома. Телефона ни у меня, ни у нее не было, мы обменивались телеграммами. Потом созвонились. Галя сказала, что отец ей поставил условие — либо остаться дома и не видеть меня, либо уходить на все четыре стороны. Намек был до предела прозрачным, сердце подсказывало: «соглашайся!», но рассудок сказал твердое «нет». И мы расстались.

Я ездил на работу, возвращался вечером в свою конуру, в тишине топил печь подобранными картонками и щепками. Розовые фламинго на потолке пели песню о пломбирной эскимоске. Рассудок слабел, сердце набирало силу. Через две недели я сломался и послал Гале шифрованную телеграмму, бессмыслицу из «Золотого теленка»: «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы». Она поняла, вышла на связь и на следующий день переступила порог моей конуры, ставшей теперь нашей.

Вскоре нашлась комната в нормальном доме напротив, и мы переехали. Мысль о семье меня пугала, брак представлялся чем-то окончательным и непоправимым. Потеря свободы, необходимость примерять свою жизнь, неизбежность компромиссов. Косвенно я, конечно, уже согласился, но вопрос висел в воздухе, как утренний туман.

Затем был разговор с мамой. «Севушка, — сказала она мягко, без нажима, — тебе надо что-то решить. Ты ведь забираешь у человека лучшие годы жизни». Потом приехала Наташа и стала делать постоянные намеки. Я обратился к Додику, как к последнему пристанищу, уж кто-кто, а он хлебнул семейного счастья. «Чувак, — сказал мне Додик, — решать, конечно, тебе, но по-моему, чувиха нормальная».

Когда и Гена сдержанно одобрил идею, меня охватил боязливый азарт, как перед нырянием в прорубь. Я сделал Гале предложение, конечно, без припадания на колено, без букетов роз — от такого несло мещанством, мы были выше этого.

5 ноября 1965 года в загсе у Аничкова моста состоялась регистрация, вечером того же дня мы впятером собрались в «Европейской» на тихую приватную свадьбу. Галя надела белое платье, но не свадебное. Были Додик, Гена Гольштейн и закадычная подруга Гали, Марина. Решились наконец мои мучения с ленинградской пропиской. Я, как законный муж, прописался в комнату Бурхановых в Апраксином переулке, хотя не жил там ни одного дня, а с родителями Гали познакомился только через полтора года.

Невидимая классовая черта пролегала между Мякфузей и Махмудом. Он оставался большевиком, общественником, социалистом, а она тяготела к частной собственности и рынку. Мякфузя по блату доставала темные шерстяные платки с ткаными розами и небольшими партиями возила их в Саратов, где платки эти были дефицитом — рынком исправляла и корректировала недостатки плановой экономики. Плановая экономика на это сильно обижалась и клеймила Мякфузю и ей подобных «спекулянтами».

За спекуляцию полагался срок. Мякфузю однажды поймали с этими платками и стали заводить на нее дело, но Махмуд как настоящий мужчина взял все на себя, пошел под суд и получил полтора года. Сидел где-то на юге, был на земляных работах. Человек сильный, жилистый, он в совершенстве овладел техникой лопаты и рыл траншеи с нечеловеческой скоростью. Он мне потом рассказывал, что выполнял дневную норму до обеда, а потом лежал под кустом.

Мякфузя через своих знакомых потихонечку, ничего не говоря, нашла для Гали две смежные комнаты по соседству, на Дзержинского, бывшей (и будущей) Гороховой. Крашеные дощатые полы, высокая голландская печь, окна во двор, под окнами сараи с дровами.

Вечером я возвращался на Витебский вокзал, метро «Пушкинская», а там пешком по Гороховой. С Геной теперь было не по пути, ездил с тромбонистом Сашей Морозовым. Он с 15 лет играл в диксилендовских составах и развил невероятную технику на кулисном тромбоне, инструменте достаточно неуклюжем и для мелких нот не приспособленном. Несколько лет спустя Саша поступал в консерваторию и на вступительном экзамене сыграл с такой скоростью, что старожили говорили: да, с 1935 года такого не слыхали!