Интеграл похож на саксофон - [57]

В один из вечеров мы выступали с концертом-лекцией в ДК Кирова на Васильевском острове. На подходе к служебному входу меня остановила красивая брюнетка с подругой. «Молодой человек, — сказала она, — давайте я буду вам сестрой, я на вас похожа. Я понесу вам какой-нибудь инструмент». Я дал ей кларнет в футляре.

После лекции были танцы, брюнетка ходила мимо сцены, бросая взоры. Потом поехали вместе на троллейбусе, познакомились. Ее звали Галя. Галя Бурханова. Я пригласил Галю в гости. Она пришла. Я развлекал ее беседой, рукам волю не давал, и Галя осталась. В жизни джазмена всякое бывает. Однако перед Лидой было совестно.

В субботу после игры я быстро сложил саксофон, схватил пальто, шляпу и пошел вниз, к Лиде. Лида, как обычно, была на лестнице у входа. Тут же рядом, сверкая глазами, стояла и Галя. Положение получилось ужасное, судьба как будто платила мне за измену. Пришлось объяснять Гале, что я ее не ждал, что у меня с Лидой старая договоренность.

Красавица, набивавшаяся мне в сестры, была глубоко уязвлена. Оскорбленная гордость не давала ей покоя. По ее просьбе подруга три дня следила за мной, докладывая о всех встречах и перемещениях. Потом были встречи и объяснения, любовь по-итальянски, со страстью и скандалами. Лиду пришлось оставить.

По типу лица, фигуры и личности Галя, скорее всего, напоминала молодую Джину Лоллобриджиду — высокие скулы, жгучие черные зрачки на голубых белках, напор, нерушимая уверенность в себе. Галя носила белую шубу из тонкорунной овцы с большими деревянными пуговицами и совершенно гипнотизировала скопления людей. Она могла подойти к любой очереди и встать первой, победно, не прячась. Не помню, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь возразил.

В Ленинград приезжала моя младшая сестра Наташа. Галя ее покорила — она шикарно курила, опасно шутила, остроумно издевалась над мужчинами. Вернувшись домой в Таллин, Наташа все уши маменьке прожужжала — какая у Севы девушка!

Мама тем временем предприняла дальнейшие шаги с моей комнатой. Отец договорился с пароходством о размене нашей трехкомнатной квартиры на двухкомнатную и однокомнатную, которую предполагалось обменять с капитанской женой на мою комнату в ленинградской коммуналке. В комиссии по обмену капитанской жене сразу задали вопрос:

— Где вы прописаны?

— В Ленинграде, в комнате на Лиговском, шестьдесят три.

— А сейчас где живете?

— С мужем, в ведомственной квартире.

— Муж получал квартиру только на себя или вы тоже вписаны в ордер?

Пришлось признать, что да, жена вписана в ордер на получение ведомственной пароходской квартиры.

— Тогда, — торжественно объявили капитанской жене, — вы не имеете права на комнату в Ленинграде, вам придется ее сдать государству. В двух местах прописанной быть нельзя.

Чуть ли не на следующий день ко мне в дверь уже стучали люди из жилконторы с понятыми и повесткой на срочное выселение в течение 48 часов. Я бросился искать комнату и к концу вторых суток нашел конуру в доме нежилого фонда, где все еще обитали люди.

Это была коммуналка на первом, земляном этаже, в старом ветхом флигеле у Волкова кладбища. Машины для перевозки моего скарба найти не удалось, я договорился с владельцем двухколесной телеги, ручной арбы, загрузил ее и попер, толкая по мостовой, где шел транспорт, до самого Волкова кладбища, мимо Кузнечного, Свечного, Разъезжей, через мост над Обводным каналом, мимо Курской, Прилукской, вдоль по Расстанной до входа в некрополь «Литераторские мостки».

Соседство с благородными останками Белинского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Лескова, Куприна, Тютчева, Менделеева, Миклухо-Маклая на нашу «воронью слободку» не влияло никак. Тут горланили матом, с увлечением, до синего дыма, жарили тухлую камбалу на постном масле, топили печки деревянной тарой, которую таскали из гастронома.

Однажды вечером, придя домой с игры, я увидел, что из-под входной двери как будто облачко сочится. По коридору на уровне пояса ходили густые белые тучи. На четвереньках, вдыхая у пола, я прополз вдоль левого коридора, потом вдоль правого. Дымила комната Володи, в конце. Я толкнул дверь, она поддалась. Володя, разметавшись по кровати, крепко спал, мертвецки пьян. Заслонка печи была закрыта, но печь еще топилась, выпуская в комнату клубы. В голове мелькнули истории об отравлении угарным газом, от которого не просыпаются. Я набрал воздуху, нырнул в дым, открыл заслонку, потом еще раз, у окна поднялся до форточки. «Ну вот, — сказал я себе, — человеку жизнь спас». На следующее утро Володя, проспавшись, шел на работу. Мы встретились в коридоре. Он прошел мимо меня, не замечая, без слов, не кивнув головой.

За стеной жила злобная старуха. Она страдала бессонницей и чутко вслушивалась во все шумы. Перед сном я включал радио, рыскал по коротким волнам, при этом убирал громкость так, что сам почти ничего не слышал. Старуха тут же принималась колотить клюкой в стену. Я достал где-то рейки, гвозди, прессованный картон и целую неделю сооружал звукоизоляцию от пола до потолка, засыпая зазор между стеной и картоном опилками.

В эту келью с единственным окном на могильную ограду приходила Галя в белой шубке из мериноса. В честь пломбирного эскимо я называл ее «пломбирной эскимоской». К ее приходу я топил печку, от горящих углей по потолку бегали розовые фламинго.