Интеграл похож на саксофон - [109]

Помню, мы переживали, потому что вместо красивого диплома с фотографией, подписями и печатями у нас на руках оказались блеклые листы писчей бумаги с перечнем академических часов по пройденным дисциплинам. Расстраивались мы напрасно. Ни Галочке, ни мне эти бумажки никогда не понадобились.

Много лет спустя моя сестра Наташа привезла мне оригинал диплома мореходки, я повертел его в руках, вздохнул и упрятал так далеко, что до сих пор не могу найти.

Мы готовились к новой жизни, забрав из старой приданое, то, что нам разрешили вывозить. Я решил паковать все в небольшие легкие фибровые чемоданы. Сначала купил два, потом съездил в Гостиный Двор и докупил, по чемодану в руку. Всего получилось семь таких выездов и, как результат, 14 чемоданов. Все эти чемоданы мне предстояло сдать в таможню на досмотр за 10 дней до отъезда.

Таможня не хотела спешить, она желала порыться в нашем багаже обстоятельно и неторопливо. Мы сидели в опустевшей гулкой квартире без мебели, вещей, книг, всего того, с чем жили — людьми без гражданства и паспортов. Рвались сотни невидимых нитей, связывавших нас с уже бывшей родиной. Мне надо было решить, что делать с саксофоном.

Мне всегда казалось, что можно быть пожилым врачом, пожилым учителем, водопроводчиком, но пожилым саксофонистом быть неприлично. Теперь эмиграция давала возможность избежать подобной участи, перелистнуть страницу, найти новую тропинку. На саксофон никаких надежд я не возлагал и даже не собирался афишировать свое музыкантское прошлое. Но прошлое это невозможно зачеркнуть.

С тех пор как я провел бессонную ночь на гастролях 1969 года в Минске, решая, менять мне свой старый инструмент с «Отто Линком» на новый, но без мундштука, с тех пор как я просидел во Владимире рядом с мастером Володей, тачавшем мне из яловой кожи для голенищ мягкий футляр для моего «Сельмера», я все эти годы почти не выпускал его из рук. Он висел у меня на плече либо лежал на коленях. Он был мне другом, кормильцем, душевной защитой. Я знал все его капризы, прятавшиеся в глубинах соединений, клапанов, пружинных иголочек.

Мысль о том, что он может принадлежать кому-то другому, была нестерпимой. Я понял, что обязан своему саксу большим куском жизни. Он должен ехать со мной, а там будь что будет. Саксофон пришлось везти в ленинградское отделение Министерства культуры, где эксперты дали ему оценку и выставили мне счет, полную продажную его стоимость. Этих последних 900 рублей у меня уже не было, пришлось снова занимать у родителей.

С мамой, отцом и сестрой я простился уже в который раз. Назавтра мы улетали.

Ранним холодным темным утром 18 ноября 1975 года мы прибыли в ленинградский аэропорт Пулково, в его международный отдел, поскольку путь наш лежал за границу. Провожать Галочку сбежались все ее бывшие сотрудницы и подруги, прекрасно знавшие, что с ней произошло в этом здании.

Из недр таможни выкатили все 14 чемоданов с опечатанными бирками. По розовым выездным визам нас пропустили в нейтральную полосу, где кончался Советский Союз. Сзади за барьером стояли друзья, родственники. Они пришли не только проводить. В последний момент таможня могла что-нибудь изъять из ручной клади, это можно было передать за барьер.

Я почему-то вспомнил гастроли в Волгограде, гигантский монумент Родины-матери из напряженного железобетона, ее карающий меч, рот, раскрытый в гневном крике.

Мы были уже не ее дети. Уехали на багажной ленте 14 чемоданов, таможня пропустила нас за свой заслон. Галя была в слезах. Ринат смотрел на все круглыми глазами и держал ее за руку.

С каждой минутой становилось легче дышать.