Инсектариум - [4]

дочь на кровати — пластом.

Женщина видит её глаза

и худобу щёк.

Женщине страшно: немеет рот,

сердце звенит, как гонг;

Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…

Обезобложенный Пушкин — в огонь,

голый Гоголь — в огонь;

Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

III

Ангел-то смотрит за часом час

(хоть и смотреть — невмочь),

Кровью небесной на битом стекле

не устаёт рдеть.

Пламень отцвёл. Выдыхая пар,

мать и бледная дочь

Греют друг друга, в кровати дрожа

парой живых сердец.

Бледность небес над Столицей Петра —

ночи блокадной предел.

Тяжко, как солнце с востока — ввысь,

мать с кровати встаёт.

Ангел видит: немощь её

крепче мощи людей;

Видит икону, икону в руках,

серых, как невский лёд…

…В комнате стол. На столе хлеб —

граммов двести на глаз.

Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.

Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;

Женщина рвано рыдает в окно:

слёзы жгучи, как спирт.

Завтракать скоро. Хлеб на столе.

Это строжайший пост.

Пост — только красный угол-то гол…

то есть, конечно, пуст.

В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,

В печке цветёт. За разбитым окном

город тих, как погост.

Ангельской кровию в этом окне

новая рдеет заря:

Тонет пурпурная сладость её

в надленинградской мгле.

Женщина хлебом кормит дочь,

всхлипывая втихаря.

Женщина верит: заступник златой

прочно сидит на игле.

Совершенство

Ты, обернувшийся мне красотой

С глазами зелёно-весенними, —

Стать

не хочу

для тебя

лишь Той,

С кем породниться-бы-семьями.

Ведь

умеют же

две реки

Слиться в единую реку:

Я хочу

Быть с тобой — вопреки,

Веря в упрёки — редко.

Мне не срастаться

с другими

в Жизнь,

Другом не льнуть

к ровне:

Я от природы — шальной пейзажист,

Пишущий собственной кровью:

Волк-одиночка,

квадрат холста

вырвавший собственной шерстью, —

Лишь бы векам подарить, красота,

Тень

твоего

совершенства.

* * *

Ведьма-судьба, отчего мне теперь темно,

Словно до дна кто выхлебал свет дневной?

В безотрадном вертепе верчусь, как веретено,

Ради тоненькой нити — в жизненный путь длиной.

Свет до донышка высосан — так, что ни капли — на дне;

Только толку о том толковать сотню раз на дню?

Недоеден тоскою, но с нею наедине —

Я вплетаюсь плотней в непроглядную западню

И схожу на нет, нитью, словно нытьём, исходя —

Обесформиваясь в прообраз привычных пугал.

Мраком угольным выжжен, с сердитым усердьем гвоздя

Не согнуться стремлюсь, всё прочней забиваясь… в угол.

В угол — загнан, я самоставлюсь в его главу,

Пауком обретаясь ретивым во ртути рутины.

Ради тоненькой жизни, натянутой в тетиву;

Ради нити пути в полотне мировой паутины.

Летопись разлуки (цикл)

Счастью по имени Ярослав.

* * *

Вдоль линий жизни

наскрипываю

строки:

В тиши — свет клином

на исто-искристом

звуке.

Я — хроникёр, что по крохам

(с усердием строгим!)

В клети своей

клеит летопись клятой

разлуки:

Нашей разлуки,

несчастного лета нашего…

Надвое «Мы» раскололось — тосклив раскол.

Я хроникёр, по скреплённому сердцу — наживо

Скорбным скрипом скребущий свой протокол

Съёжившегося в дюжину дней — одиночества.

Млечность крови выдаиваю из мгновения

Всякого бестебянного. То — чернила.

Перышко мечется, мученику — бормочется.

Вмочь — только ветром безвыходного вдохновения

Алым по чёрному мчать, чтобы откровения

Эти — увечная вечность в очах сохранила.

Как на цепи, я на цепкой судьбинной ленте;

Благо, язык

не осмелился

затупиться…

Словно сердечко, сам замурован в клети, —

Книгу разлуки

творю рукой

летописца.

1

Сквозь рябость полусна я вижу потолок,

Что, люстры пятерню хрустально растопырив,

Ей тянется ко мне. Ночь — эпилог.

Судьбой-разлучницей вновь поймана в силок,

Выкашливаю душу звёздной пылью в

Светлицу — где и впрямь светло жила,

Теперь же — стыну тягостно, рассвета

Последнего, как казни, ожидая.

Грядою горной груда барахла

Венчает кресло. Бирюза браслета

Мой впитывает пульс. Лежу, худая

Да — раз дитя — раздетая. Один

Лишь месяц (неусыпен, словно кочет)

Сияньем сытым рёбра мне щекочет.

Последней ночи первый паладин,

Ты сам — в силках, оконной узник рамы…

С постели вижу я, с трудом привстав,

И стол (поверх — тетрадь о ста листах),

И стены. Да, по ним змеятся шрамы

Причудливых растений… Скоро в путь.

В светлицу плачем прочного причастья

Вышёптываю жарко: «Не забудь!

Хранить очарованье не отчайся

Души излитой…» Тьма рябит. Вздремнуть.

Ребёнком рядом спит родное счастье,

Мне положивши голову на грудь.

Рассвет грядёт: сочтёмся как-нибудь,

Раз стены стонут: «Странник, возвращайся…»

2

Поезд. Двое на верхней полке:

Лежим обнявшись, глаза в глаза.

Соседи снизу режутся в покер,

Беззлобно спорят, хлеща нарзан.

Нам было душно — окно открыли,

Впуская ветер — да в сумрак свой;

Его я узнала по свежим крыльям:

Ерошат волосы, пахнут листвой.

И с ним полощется, пляшет знамя

Подолом платья — стяг во плоти.

Назад? Платили. Москва — за нами,

В моё мы детство с тобой летим.

Распутье. Руки, как на распятье,

Раскинул приветственно Град-Отец.

Я — в ночи до Питера, в мятом платье,

В твоих объятьях — сейчас и здесь.

Соседи снизу близки к попойке;

Бледнеет солнца дрожащий рот…

Теснясь, смеёмся на верхней полке:

Мы вместе, вместе!.. Вперёд, вперёд!..

3

Я вижу поезд, в разлуку тебя увлекающий:

Ты — свет его окон, которым питаюсь пока еще.

Молчу молодчиной, молочно-бледна. Истуканище —