Инсектариум - [6]

Судно — бегут с него храбрецы, не крысы.

С палубы — в путь. С целой тьмою матёрых волн

Бьюсь я одна, отхлебнувши солёного бою:

Бою, солёного потом врага. Его

Рать борозжу, бережёная светлой тропою…

Помнишь письмо? Раз почишь ты. И — о волшебство! —

Кожей внезапно почуешь, что я — с тобою.

30.06. —8.07.2013 г.

Мой Ангел

маме

Горя чужого с ладоней своих не лакав,

Я, ротозей, в грозовое небо глазею.

Ангелов видно, толпящихся на облаках —

Но не смелейших, что предпочли

землю,

Чёрную землю. Один — тот самый, с икон,

В скромном, однако, обличье знакомый немногим —

Там, где родился, привык ходить босиком —

Здесь посему

постоянно стирает

ноги.

Там, где родился, светить не умел он святей

Прочих, по святости равных ему, собратьев.

Нынче, попав в паутину земных путей, —

Пух зашивает в подушки своих детей

Таинство ангельских крыльев на то истратив.

Сыну да дочке на счастье тогу пустил,

Им на удачу свои переплавил нимбы…

Лишь бы росли, никогда не бросая расти,

Тихим всесильем его незаметно хранимы.

Ангел в заботах земных поострел лицом,

Строго-прекрасным, что небо над грешным градом.

Он втихомолку выходит на связь с Творцом —

Нежной прося молитвой за тех, кто рядом.

С небом по-прежнему дружен, порожним загружен,

Молит о ближних — батрача, готовя ужин

И засыпая пообок с больным мужем,

Бога в оконных экранах ища голубых.

Именем светским подобен святой княгине,

Утром встает на работу, как все другие,

Только страдает дыхательной аллергией,

Здешнего воздуха так и не полюбив.

Горе чужое — микстурой, в час по глоточку,

Пьёт через силу, уже нахлебавшись вдоволь.

Ангел просит за сына. Но чаще — за дочку,

Блудную дочку, которой не встретишь дома.

А, исчерпавши лимит-то суточных просьб,

Плачет — слезами. На деле — небесной манной…

Ангелов видно. Их путь на земле — непрост:

Я одного из таких

называю

мамой.

Из окопа

Милая!.. Говорю с тобой — из окопа,

Каждое слово бабочкою выпуская

В мирное, мирное небо твоей души.

То, что — вслух — онемелым никак языком-то;

То, что — огромно, как перезвон пасхальный, —

Сердцем кричу тебе. Слышишь? Оно дрожит.

Нет… Не кричу. Рокочу! — огромной любовью,

В мякиш крошечной жизни зубами вцепясь.

Слышишь ведь: знаю, готовый к любому бою,

Кроме того,

в каком суждено —

…пасть.

Милая, мы четвёртый день под обстрелом!.. —

Эдак поймёшь, отчего пугают огнём.

Густо-седой,

воздух кажется

постарелым —

Чёрт! — точно всякий из нас, стону… тонущих в нём.

Чёрт подери!.. Страшно, милая, как ни крепись мы —

Мы, не просившие ни золочёных — на лацканы,

Ни горячих, гремучих, свинцовых — в живот.

Знаешь, я ненавижу… себя — за письма

Тем матерям, чьих безусеньких, недоласканных,

Хоронил,

стыдясь того,

что живой.

Братьев! Своих — хоронил в солёную грязь

Словно в бреду — рыдая и матерясь.

Милая… Слева! Славка, наш активист, —

Навзничь! И замер — глазами — пустыми, сурьмяными.

Справа

умолк ничком

под вселенский визг —

Макс.

Из окопа один, как перст, — удивись! —

Нагло, как средний перст, устремлённый ввысь,

Каской-напёрстком торчу. Эх, помру безымянным!..

Слышишь ли?.. Каждый подохнет здесь безымянным!..

Там, наверху, хохочет шальной монтажист,

С нами сроднивший проклятое ремесло.

Тут пред глазами проносится целая жизнь

Между «Ложись!..» и «Господи, пронесло!»

Целая жизнь, что смеётся на мирном ветру…

ТЫ пред глазами — смеющаяся: «Обними?..»

Нет!.. Не паду!.. Нет — конечно, я здесь — не умру!..

Слышишь меня? Моя милая, милая, ми…

Товарищ

Посвящается Максу Потёмкину

Эта Москва — для бескожих Нас,

Втиснутых в пару тел.

Ночь под ногами хрустит, что наст.

Взял бы — да полетел

Каждый — из идущих двоих,

Из идущих — вдвоём.

Только вот — недовыдоив

Суть из себя — живьём, —

Не воспаришь. Эх, жесток тариф:

В теле, данном внаём,

Я, проводница Словес Твоих, —

 Уж на суде Твоём.

В ногу со мною шагает друг —

Тяжко, как на войну;

Пара — нас разделяющих — рук

Пёрстно срослась в одну.

Друг, как и я, исторгает пар —

Сутью из всех пор,

Ведь и другу плоть — скорлупа,

Сквозь которую — пой.

С другом бредём мы: он да я,

Вслух не дивясь родству,

И выпускаем Твою явь

Словом в нашу Москву.

Заклинатель змей

Там, в голове, тараканов пожрали змеи,

Мыслями после слепыми скрутясь в клубок.

Надо б изжить окаянных — да всё не смею:

Я ведь и им-то — весьма кривобокий Бог.

Знай извиваются, тел не щадя осклизких;

Сыто шипят: мол, не смеешь — и дале не смей…

Где твои очи цвета сентябрьских листьев?

Где ты, святой заклинатель моих змей?..

Чайка танцует

Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —

Там,

за кормою,

метрах от силы

в трёх.

Плавно — ловчее, чем вольная половчанка,

Пылом — плачевней,

чем уличный

скоморох.

Белая духом — с лаской отцовской, былинной

Пляс свой глядит в голой глади —

сквозь вечера:

В водах речных, отливающих мокрою глиной —

Той, что молчит

человечьим рукам

гончара.

Смотришь безвыдохно,

взгляд отвести не смея:

Плоть искупав искупительной смертью дня,

Что остывал, горизонтову кривь кровеня —

Чайка танцует, как самая Саломея;

Там, за кормой, на глазах у праздных людей,

Прозою взора прозревших для этого танца,

С плеском вершит ослепительный пляс святотатца

Та, до которой —

лишь пара шагов

по воде.

Кажет бессонница сотню своих языков

Кажет бессонница сотню своих языков,

Пляшущих дерзко в разинутом зеве камина;