Инсектариум - [2]

Кроны ранняя проседь — тому часовому — нимб.

Поле бранное нынче тревожить не смеют дожди,

Но бесслёзною скорбью небо молчит над ним.

Как рыдать небосклону, живому пульсом светил,

Коли павшие, вросшие в почву, ставшие ею, —

Высь вдыхают глазами — совсем как пред боем самым,

В голубень устремив васильков немигающий взор?..

Так умеют те в мирное небо смотреть, кто платил

За него молодою, трепещущей жизнью своею.

Те, чья кровь день за днём — облаков обагряет саван,

По нему расцветая рассветными кляксами зорь.

Плакать смеет ли свод, жаркой кровью солдатскою купан?

Наливаться свинцовою разве что горечью злою!..

Семь десятков лет светлеют в небесный купол

Васильками глаз — те, что стали родной землёю.

Те, что стали землёю,

жизни

не отгуляв;

Что молились в неё, остывая в родных полях, —

О вдовеющих жёнах — дырами ртов обожжённых.

Те, с кого кресты в просолённых госпиталях

Старый фельдшер снимал, искорёжен и шепеляв,

Причитая, что Бог позабыл о своих бережёных.

Те, что, ставши родною землёю, в веках остались

Прорастать из неё по весне молодою травой

Да молчать, васильками в глубь голубени уставясь.

Небу совестно плакать над ними, не знавшими старости,

Но платившими ею за чистый покой его.

Высь, рыданий стыдясь, — лишь глядит бездонною скорбью

(Как любой бы глядел, сотню сот сыновей потеряв) —

Не на брызги росы, подсолившие синь васильковую, —

Но на слёзы солдат о покинутых матерях.

поМАЙся

Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость

В потолок — как чадо, чуда ждёшь.

Рыже по подушке разметалась

Рожь.

Душно, душно — стонут стены в доме,

А по ним — немых теней сумбур.

Материнской хочется ладони

Лбу.

Стрёкотом сердечка тишь ты застишь,

А не то — густеть бы ей, сплошной.

Полночь ставни распахнула настежь

И ржаной играет рыжиной,

Выдыхая в комнатную темень

Небо — влажным воздухом морским.

Кто проник в твой неприступный терем,

И к тебе прокрался, на мыски

Ставши, — и присел на край постели?

Это май. Бросай свои затеи.

Спи.

Девочка

Был он любим добрыми

Девами с дельными догмами:

Теми, что ласковы домрами

Душ, тихострунно чужих.

Был он любим белыми

(Бренностных благ колыбелями),

Только ведь звал их бельмами,

Сердцем не будучи лжив.

Выбрал-то, бедный, Ту,

Жесты которой — безумны:

Поцеловала — и привкус сутки во рту

Густо-солёный, как если б дала в зубы.

Переглянулись — и, как говорится, беда:

Карее буйство в глазоньки парню вылилось…

В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,

А саму — неосмысленно, словно дар,

Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.

За руку брал — круговертью неслось естество,

Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…

Эту — любил, как не смел бы — себя самого;

Так, как не женщину любят, но воздух;

Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,

Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,

Искру свиданья на нить судьбы нанизав

В полусвятом упоении опьянелом.

Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом —

Так, что ему и небо не было небом,

Если не отражалось в её глазах.

Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;

Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…

Только она не верила. Нет, не верила.

Дескать — доказывай, миленький.

Тот горячился. Речи любовные гречневою

Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…

Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.

Скручивался кручиной нерассекреченною,

Милую клял за смышлёную полунасмешливость,

Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.

Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,

Жизнью швыряем по графику функции синуса —

Пил валидол он, захлёбывался доводами:

Доказать силился.

Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие

Счастье своё, неизбывное, как проклятие.

Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти

Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.

Так, что она начала немножко верить. И

Сразу с чего-то

стала

немножко

маленькой.

Так, что сквозь небо

в глазах её — эка невидаль! —

Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,

Так, что затихли все эти лишние «дескать»…

Странно: в окне расцвело

такое же

небо.

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…

Моя постель — опавшая листва.

Я сорванец, в котором жив пока что

Всесильный дух святого озорства!..

Лежу в саду, волненьем трав овеянный

Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;

Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,

Их упиваюсь сладким молоком.

Я сорванец. Устав от пыльных комнат,

От духоты рутинных стен устав, —

Дышу. Пока опекой ночь покоит

И сахар звёзд мерцает на устах;

Покуда вечностью, на семь часов помноженной,

Истома благостная плоть не начинит…

Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —

Зажгу Луны спасительный ночник

И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок.

Умру, чтобы воскреснуть на заре:

Её хлебнуть трепещущими жабрами

И раствориться в жидком янтаре

Восхода, раззадоренного зарева,

Которого никто не опроверг…

Лежу в саду с закрытыми глазами.

Читаю звёзды по изнанке век.

Нелётная погода

Синяками-тучами плоть небес покрылась,

Точно лупит кто её, голубую гать.

Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:

Не взлететь, взаправду — не летать!..

Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой муки,

Вспухли мученически жилы молний синих…

На земле скукожившись, я ломаю руки —

Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?

Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья?

До ломоты взмахивай вами — не взлететь…