Инсектариум - [3]

Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,

Кутаясь в предательскую сеть.

А трава мокра от слёз голубени битой,

Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…

Хочется мне Удали — дремучей, первобытной,

Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы.

В небо хочется упасть, в ненасытный омут,

И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…

Извела тоски земная хворь —

Как матроса, пусть меня хоронят

В пьяном море над моей Москвой.

Локомотив

Я калечил других, оттого что был взглядом колюч,

И всклокочен, как демон, и склочен не по годам.

Оттого что в памяти запертое на ключ

Никому глядеть не давал да и впредь не дам.

Я калечил других, оттого что лечить не умел

Хоть, признаться, и тщетно желал научиться — встарь.

Но тем ярче для них представлял собою пример —

Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь.

Я крепчал и кричал — многострунно, как менестрель;

И слезами друзей — освежал, охрипая, рот.

Мне хотелось вперёд — безусловно, как можно быстрей,

И от этого — всё, что горело, пускалось в ход.

В топку то я швырял, что обугливалось до костей,

Непременно меня, беспокойного, обогатив

Беспримерным всесилием все покидать ряды.

Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен,

Сталенея в осатанелый локомотив,

И подобно ему же горький отхаркивал дым.

А когда у меня иных не осталось средств

Бросил душу свою я в жадную пасть печи.

И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв;

Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил…

Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа,

Чем страшнее ревела и билась в огне срамном.

Нёсся так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шар

Под гремящими рельсами рьяно ходил ходуном.

Только даже то, что стоит во главе угла,

Хоть и славно пылает — да скоро. И дело худо.

Вот и душенька бедная выгорела дотла,

Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор.

На путях в никуда ты движенью не встретишь помех —

Особливо, когда пролегают пути по наклонным.

Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев,

Стал на месте, которое мне обернулось лобным.

Будто я для того в измождённую почву врос,

Чтоб судили меня — те, кому исправно служил.

Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс,

Оттого что желали привычного стука колёс…

Изнутри им вторила совесть, мой пассажир.

Всё же вскоре те, кто судачил, — поразбрелись

По домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным.

Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист,

Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным…

Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч,

Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом.

А во мне — ни души. Ни с того, что я заперт на ключ…

Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.

Ангел на игле

I

Золотому Ангелу

шепчет Небесный на ухо,

Подле него, неподвижного,

над панорамой паря:

«Чудится, будто Петровская

зашита столица наглухо

В погребальный мешок беспросветного января».

Лик опустил страдальчески,

в линии улиц вглядываясь,

Избороздивших морщинами

мертвенность города страшную.

«Где твоего заступничества,

брат златокрылый, — клятвенность?

Что с твоей сталось вотчиной? —

именем Отчим спрашиваю!..»

Но, на своей высокой сидя игле,

Слова не молвит Хранитель столицы северной:

Скорбному небу взор вверяя рассеянный,

Немо он тонет в надленинградской мгле,

Тонет в ладанном плаче живого брата —

Столь безутешен подле парящий брат…

Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.

Выше — лишь звёзды.

Ниже — лишь Ленинград.

II

Заживо запелёнана

тишью столица сажевой;

Рвётся из города в звёздную рябь

шпиля поблекший шип.

Ангел молчит на его острие,

точно на кол посаженный,

Золотом плоти, как Ленинград,

в плен мешковины зашит.

Братец-то стонет вокруг него,

высь кругами расчерчивая,

Реет над градом, который вмёрз

в адовый круг кольца.

Тянется времени нерв вороной,

словно нить гуттаперчевая;

Нервный Ангел верен себе:

не поднимает лица,

Рвано рыдая рьяной пургой

в крыши. Парализован

Город внизу. Город манит его

зорким беззвонным зовом.

Рушится камнем горячая плоть

в омут столицы северной.

Ангел в городе. Тот поглотил

страсть его — толщею серой.

Ангел видит Град изнутри.

Видит бескровные улицы,

Те, по которым когда-то текла

жизнь неизбывным движением.

Тычется в стёкла ослепших домов

здраво-настойчивой умницей,

Вздорно осмеян

собственным в них отражением.

Слепы дома так, что Сын Высоты

видит их тусклыми склепами;

Слепы, словно из глины сна

Смертью самою слеплены.

Только вот этот один, угловой,

в пару других шириной,

Манит его огоньком нутряным,

искрою — тёплой, шальной.

Бабочкой Ангел летит на огонь,

что заприметил в окне;

Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.

В комнате — стол. У стены — кровать.

Печь пылает, как нерв.

Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.

Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,

Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..

Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп

Взором зелёным грызет потолок.

Кашель раскрошен в лай.

Ангел-то смотрит за часом час,

чуть не лишаясь чувств,

Тело изранив битым стеклом,

душу же — тем, что глядел.

Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».

Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день.

Женщина, ветками рук дрожа,

падает грудью на стол;

В зеве печурки кровавым цветком

теплится жизнь ещё.

Женщине страшно: у самой стены