Иностранная литература: тайны и демоны - [112]

Когда в 1983 году я приехал в Международный лагерь мира в Швеции, мы все, тогдашние советские начитанные дети, естественно, потребовали отвести нас на эту улицу. Нам честно рассказали, что эпидемия «крышелазания» и «карлсоноискания» никуда не делась и дети весенними вечерами продолжают устремляться в Васастан, чтобы увидеть крышу, на которой стоит маленький домик. Понятно, что домика никакого нет, он давно в музее Астрид Линдгрен, но каждый ребенок считает своим долгом говорить, что Карлсон ночами к нему прилетает «на шелко́вые ресницы / Сны золотые навевать…».

Для меня в генезисе этого образа особенно принципиально то, что Карлсон – это потомок героя, живущего «между светом и тьмой». Ведь и Демон лермонтовский пребывает не в аду. Он, как и все демоны, бывший ангел. Он изгнан из рая, но не сослан в ад. Он, в отличие от демонов, описанных европейскими духовидцами, не князь адских легионов, он – летающий без смысла и цели, отринутый, отверженный, несчастный, одинокий, прекрасный и грустный литературный персонаж. Он именно находится между, и эта межеумочность для него мучительна. Главное, что томит Демона, – он не может ни любить, ни ненавидеть, а когда единственный раз полюбил, тут же сам свой объект любви и убил, потому что иначе не может.

Пожалуй, XX век внес в мировую демонологию очень принципиальный момент: все лучшее размещается между светом и тьмой, потому что и свет, и тьма одинаково мучительны и одинаково губительны. Волшебный мир – это не мир добра (вот что особенно принципиально), а это мир вне добра и зла, между добром и злом. Поэтому все самые интересные события в «Дозорах» Сергея Лукьяненко, скажем, разворачиваются в Сумраке. «Всем выйти из сумрака!» И первым из сумрака вылетает Карлсон, естественно. Карлсон – персонаж вне добра и зла.

Монастырь Тамары – это тоже автобиографическая деталь. Ведь Лермонтов большую часть жизни провел все равно что в монастыре – в юнкерском училище, в армии. Это монастырская община, монастырские строгие правила, как бы он ни стремился их нарушить. Все мольбы об отставке разбиваются. Тамара сама просит ее отвезти в монастырь, потому что после гибели жениха не хочет ни за кого замуж. Из этой монастырской среды Демон обещает вывести ее на свободу. Но, по понятиям Лермонтова, эта свобода гибельна, это свобода бездушия. А вот XX век, как это ни странно, как ни парадоксально (и в этом, может быть, главный моральный сдвиг XX века), поместил все чудесное вне добра и зла, наверное, потому, что и добро, и зло в этом веке были одинаково омерзительны. Все сталкивавшиеся в XX веке силы, все этики одинаково убийственны. Нет хорошего хода, нет нравственного поступка. Сдать Францию, пойти на коллаборационистский сговор – отвратительно. Отдать Францию под истребление – еще отвратительнее. Нет моральной правоты, нет моральной санкции ни на один шаг.

Карлсон уводит из скучной этики, из добра и зла в область чудесного – и в этом может быть спасение. Потому что Малыш – это живое и бесконечно трогательное существо, страшно уставшее от правильной жизни («…лучше умереть, чем есть цветную капусту!»), от домомучительницы. Ведь, в сущности, домомучительница не злая, она ничего не делает дурного, но все добро, которое исходит от фрёкен Бок, заранее отравлено. Отравлено ее скучностью, ее мстительностью, отравлено ее неумением понять Малыша. Добро, исходящее от фрёкен Бок, и трезвый разум, исходящий от дяди Юлиуса, – лучше, конечно, сбежать на любую крышу!

Карлсон занимается абсолютно дзенскими методами воспитания, потому что «низведение» и «курощение» – это чистый дзен. Может быть, мода на дзен, которая во второй половине XX века охватила всю западную культуру, – это как раз проявление той усталости, о которой еще Ницше говорил в конце XIX века, усталости от христианской морали. Дзен тоже меняет представление о добре и зле – о скучном добре и скучном зле. Нет добра и зла, а есть великий парадокс: «“Что такое Будда?” – “Палочка для подтирания зада”. “Что такое Будда?” – “Му”. “А как звучит хлопок одной ладони?” – Он долго думал и, наконец, постиг», а что постиг – нам неизвестно. Всегда вопрос, не имеющий ответа, – парадоксальная провокация.

«Низведение» и «курощение» – это абсолютно дзенские методы воспитания, потому что Карлсон не может не эпатировать. И когда Карлсон пишет на стене: «Ну и плюшки! Деньги дерешь, а корицу жалеешь. Берегись!» – он осуществляет самую радикальную программу перевоспитания фрёкен Бок, потому что иначе она не поймет. Нам уже на открытой ладони преподносится связь Карлсона с миром гномов и духов. Не случайно мумия так занимает его воображение: «Моя мамочка – мумия, а отец – гном». Ведь именно в Древнем Египте находим мы корни демонологии. При этом шутки Карлсона, издевательства Карлсона подчеркнуто серьезны, акцентируют мысль, что человек не может охватить разумом своим Вселенную.

Карлсон – ярый противник идей просвещения, потому что самоуверенность просвещения, самоуверенность дяди Юлиуса, который думает, что если у него есть вставные зубы, то и весь мир ему открыт и понятен, – это то, с чем надо проститься. Карлсон любит переодеваться в привидение, и во время своих привиденческих полетов он играет на губной гармонике бесконечно печальную музыку. Так и ждешь, что он, летая вокруг люстры, запоет: