Иногда корабли - [16]

В начале июля, в конце сентября,

Чуть дождь мостовые намочит.

Он так оставался – почти навсегда,

Сердито на кухне кипела вода,

И в масле шипели пельмени.

В стиральной машине – круженье носков,

А мы обсуждали сезон отпусков,

И то, что дожди к перемене

Времен. Ну, хотя б, к переводу часов,

И тек по столу парафиновый сок,

Ломаясь и хрустко, и хлёстко.

И свечи чадили, и реки текли,

Монахи по городу весело шли

И медлили на перекрестках.

Он так уходил – он смотрел на часы

И брови – две тёмных прямых полосы —

Сходились и вновь расходились.

Потом обувался и долго еще

Завязывал шарф, укрывался плащом,

Как кожей сухой крокодильей.

И в масле шипела проклятая суть

Того, что не нас на носилках несут,

Но вещи, привыкшие к носке,

Потом переходят к друзьям и другим

Друзьям, из которых иные – враги,

Застрявшие на перекрестке.

Он так возвращался – и скоро уже

Мигающий свет на шестом этаже

Сменился на новый фонарик.

И реки чадили, и свечи текли,

И нас уносили. И нас унесли.

Остались пельмени, война их

Не тронула. То есть с собой не взяла,

И он не вернулся – такие дела,

Но запах сгоревшего масла,

Когда его чувствуешь, колет десну,

Как хвост крокодилий тебя захлестнул,

И давит привычная маска.

Монахи, что босы встают на весы,

На реки – две темных прямых полосы,

И словно качели, качают,

Остались стоять между этим и тем,

На страже, на том перекрестке систем,

Которые время вращают.

И темные брови сходились. Потом

Глотаешь дожди пересохшим зонтом,

Дожди, перекрестки и знаки.

Потом возвращался. Потом уходил,

И в небе летел молодой крокодил,

Зеленый и синий с изнанки.

Lueneburg

Вишневским

Пухлощекий младенец уперся плечом в виноградную тень в темноглазом алькове,

Вот кирпич, перевитый другим кирпичом, – незатейливый вымысел средневековья.

В полседьмого весь город отходит ко сну, потухают огни, затихают трамваи,

Вот шагну из двора, вот теперь прикоснусь, вот листок календарный себе отрываю,

Календарный листок, пожелтевший листок – да, сравнение вязнет в зубах, будто это

Недозрелое яблоко, ангельский сорт, полуголый остаток нелепого лета,

Вот сорвать листик мяты, понюхать, помять, разрыдаться, раздумать,

не выдержать жанра.

Рип-ван-Винкль, проснувшись, не может понять: даже стекла в домах

тот же свет отражают.

Мы живем, под собою не чуя беды. Потому что всегда есть возможность остаться,

Потому что вьюнка полевые бинты заплетают безмолвные прорези станций,

Пусть кричат электрички младенческим «дай», пусть сбоит расписанье,

считая минуты,

Мы еще не забыли, что можно сюда не вернуться, но все-таки не разминуться.

Теплый запах пекарен не стынет вотще, он живет в кирпиче, раскаленном лучами,

Он живет, будто камень, забытый в праще, меж такими же пухнущими кирпичами,

Накренившийся, тянущий низ живота – да, живу, дежа вю из прошедших картинок,

Солнце гладит покатые крыши, вон та золотая звезда – вот, смотри, покатилась.

Уходи, пока здесь не зажегся фонарь, не кричал постовой, не пришли электрички,

Слышишь, где-то бьет колокол – это по нам, это нам он сейчас отбивает привычку

Оставаться такими же, будто всегда, с появления в кущах – и стыдно, и скрытно,

И поет темнота, и кричат поезда, и кузнечики пробуют первую скрипку.

Потому что пока ты не выдюжишь вдох, не решишься на шаг, не откроешь флакона,

Остается с тобой большеглазый цветок, нераскрытая просинь во тьме заоконной,

И плетет паутину усталый вьюнок, и похмельная тьма накрывает соборы.

Мы живем, под собою не чувствуя ног – да чего уж там можно искать под собою.

Шелестят фонари, повторяй раз-два-три, поворот, поворот, поворот и поклоны.

Вот мы встретились, бедная юность, смотри, наводи свой прицел по крестам

и по кленам,

Распрямляется время, стреляет ружье, вот мы встретились, старая юность

вот с нами

То, что белою ниткой крест-накрест сошьем, не считаясь с законами и временами,

И уже никогда никакого вьюнка, карамельного пряника рядом не станет.

Сорняка, огонька. Голубая река, потемневшая мельница, узкие ставни,

И тогда ты опять начинаешь с азов, каждый шаг, каждый вдох ощущая плечами.

И единственный твой первозданный узор – тот кирпич,

перевитый потом кирпичами.

Мы расходимся – это бывает вот так, без амбиций войны, без случайного жара,

Это просто так тянет внизу живота – будто просто ты нынче не выдержал жанра,

Кислый запах пекарни и крик поездов, будто все поезда уезжают на бойню.

И тогда ты опять начинаешь с азов, впрочем, что же там можно искать за собою.

Отойди от стены, пусть ударят часы, пусть закружится, станет, начнется, завьется,

Пусть одышливый воздух чужой полосы где-то в легких твоих навсегда остается.

Пусть Ньютон, изучая полуденный чад, снова ловит свой плод, отрицающий слово,

Пусть кричат электрички. Пусть правда кричат, и младенческим криком

пусть просят земного

Пухлощекий младенец, наш век замоли. Между листьев звезда замирает сквозная.

Мы живем, под собою не чуя земли. И чего-то важнее, наверно, не зная.

И когда ты проснешься сквозь тысячу лет, сквозь все то что мечтали,

молчали, кричали

Ты увидишь вьюнок и запекшийся хлеб. И кирпич, перевитый потом кирпичами.

Рыбный вальсок

Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат,

Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат,

Где лини и язи при поддержке язей и линей