Иннокентий III и альбигойский крестовый поход - [10]

У высших классов фанатизма было меньше, и нередко случалось, что священник проявлял больше терпимости, чем мирянин, потому что был более просвещен. По правде говоря, чем более высокий пост в церковной иерархии занимал человек, тем менее характерна для него была религиозная пристрастность. В отношении ереси Папы и их советники часто проявляли такую широту взглядов, какая была несвойственна клирикам низших категорий. Григорий VII, снизойдя к ересиарху Беренгарию Турскому[13], выдал ему свидетельство о правоверии. Кардиналы, присутствовавшие в 1148 г. на Реймском Соборе, выразили протест против позиции и произвола французских епископов и святого Бернара, решительно осудивших Жильбера Порретанского[14]. Папский легат взял под свою защиту Арнольда Брешианского[15]. Сам Абеляр нашел поддержку в римской курии. Наконец, Александр III обнял Пьера Пальдо и приветствовал принятый тем обет бедности. Все эти факты будоражили общество, порой даже вызывая скандал. Люди не понимали, что Папа, как власть по преимуществу сдерживающая, должен был не менее чутко реагировать на опасные крайности в сфере веры, чем на беззакония и насилия мирян. Поэтому с наименьшей строгостью ересь преследовало папство: народные массы, королевская власть и местное духовенство в этом намного опередили его. Оно лишь следовало за ними, и то как бы подталкиваемое необузданными людьми.

Дело в том, что религиозная оппозиция долгое время проявлялась лишь как исключение и в отдельных местах. Эти разрозненные поползновения не потрясали общества верующих до глубинных слоев: огромное большинство народа по-прежнему было покорно Церкви и ее служителям. Вера в нем укоренилась слишком глубоко, чтобы догматам, иерархии, традиционной организации священства могла грозить серьезная опасность.

С другой стороны, некоторые категории ереси встревожили Рим довольно поздно. Поначалу он оставался почти равнодушен к вольностям богословов, к более или менее рискованным суждениям профессоров диалектики. Опасным противником ему казался не клирик, который, мудрствуя над Евангелием или требуя реформ, почти незаметно для себя сходит с торной дороги ортодоксии, а император, король или барон, торгующий церковными должностями и имуществами и превращающий епископов в функционеров светского государства.

Симония[16], светская инвеститура, — вот грозная ересь, с которой Папы XI—XII вв. вели ожесточенную борьбу.

Надо также учитывать, что любой член Церкви имел право вводить новшества в реформаторском духе. Во все времена честные и усердные души, пламенно желающие добра и справедливости, знающие, какие творятся извращения и бесчинства, хотели возвратить феодальный католицизм, эту слишком могучую и слишком богатую махину, к простоте и бедности ранних поколений христиан. Это был идеал всех добрых епископов и всех великих монахов Средневековья. Что еще делали люди вроде Стефана Тьерского, Роберта Молемского, Роберта д’Арбрисселя, Брунона, Бернара, Норберта[17], как не учили клир нравственности, отвращая его от земных благ и подавая личный пример сверхчеловеческого аскетизма?

Та же любовь к очищенному христианству вдохновляла и создателей учений, которые Церковь запрещала как посягающие на традицию и веру. Но где кончалась реформа и начиналась ересь? Как уверенно отделить новаторов, идеи которых следует одобрить, от тех, с кем надо бороться? Такие ересиархи, как Генрих Лозаннский и Петр де Брюи[18], исходили из совершенно таких же моральных принципов, что и могущественные основатели монашеских орденов — их современники. Если люди, вышедшие в одном направлении из одной точки, в конце пути оказались в разных — значит, одни дошли до логического конца, а другие остановились на полпути. Жестко фиксировать границу правоверия было не всегда удобно. Какое-то время Церковь толком не знала, к какой категории ей отнести такого странствующего революционера, как бретонец Роберт д’Арбриссель. Позже подозрения официальных властей вызовет чистый и кроткий евангелизм Франциска Ассизского.

Этим и объясняется, почему римская власть так долго ждала, медлила, тянула перед лицом прогрессирующей ереси.

Однако она в конце концов заметила, что в Европе есть уголок, где христианские массы, вопреки обыкновению, прислушиваются к еретикам, вместо того чтобы искоренять их. С 1119 г. ряд Соборов, на многих из которых председательствовали Папы — Каликст II, Иннокентий II, Евгений III, Александр III, отлучал от Церкви сектантов Южной Франции и их пособников. Светским властям велели сажать их в тюрьмы и конфисковать их имущество; предписывались даже строгие наказания для государей, которые не посчитаются с этими решениями. Последний канон третьего Вселенского Латеранского Собора, созванного Александром III в 1179 г., звучал так: «Хотя Церковь, как повелел ей св. Лев, довольствуется судом священников и не практикует казней с пролитием крови, однако она вынуждена обращаться к мирским законам и просить помощи у государей, дабы страх перед светской казнью побуждал людей прибегать к средствам духовного исцеления. Итак, поскольку еретики, каковых одни именуют катарами, другие — патаренами, а третьи — публиканами, весьма преуспели в Гаскони, Альбижуа, в Тулузской области и в прочих, поскольку здесь они публично учат своим заблуждениям и стараются развратить простецов, мы объявляем им анафему вкупе с их покровителями и укрывателями. Мы воспрещаем всем как-либо общаться с ними. Ежели они умрут в своем грехе, пусть не делают за них никаких приношений и не хоронят их среди христиан».