Индюшка с бриллиантами - [34]

— Сестра Антонова, это вы сказали больной Пендарской, что ее случай безнадежный? — глухим, вкрадчивым голосом спросил доктор Койчев.

— Я сказала!

— Ну, как ты могла! Как ты могла! — возопила с кушетки, прикуривая от сигареты, доктор Александрийская. — Ты ведь прекрасно знаешь, что у нее ничего нет! Какого рожна ты выдумала этот рак! Как тебе взбрело такое в голову! Подумать только!

Сестра Моца молчала, потупив очи долу, теребя ногой бахрому ковра в кабинете шефа. Нижние пуговицы ее халата были не застегнуты до конца, и длинная, вероятно, гладкая на ощупь нога в колготках привлекала внимание перенервничавшего за день главврача.

— Сестра Антонова, а знаете ли вы, что я сделаю, как только вы выйдете из этого кабинета? — спросил доктор Койчев, и так как ответа не последовало, продолжил с мрачной откровенностью: — Я напишу приказ! О вашем увольнении! С пунктиком, параграфом, все как полагается! И «чао, бамбина!», как говорят итальянцы.

Сестра Антонова молча продолжала заниматься ковром. И тут скопившаяся в докторе Койчеве нервная энергия вырвалась на волю. То ли не выдержала, лопнула какая-то пружина или же перегорел какой-то предохранитель, а может, какой-то клапан не выдержал давления.

Словом, главврач взорвался. Он бил тетрадкой по столу, сыпал угрозами и ругательствами, метался по кабинету: то отбегал в самый дальний угол, где стоял внушительных размеров фикус, и из-под его глянцевых листьев орал, что было мочи, то, сгорбившись, подбегал к стоящей посреди кабинета сестре, хищно склонялся над ней и, брызжа слюной, объяснял ей, как он сотрет ее в порошок, раздавит, он ей такое устроит, что она проклянет тот день, когда на свет появилась…

Шеф бесновался с полчаса, пока совсем не выдохся и не охрип. Затем плюхнулся на стул и с подкупающей искренностью спросил:

— Моца, а ты, случаем, не того? У тебя все шарики на месте? Сказать жене товарища Пендарского, что ее случай безнадежный! Господи, в этой больнице кретин на кретине, и самый большой — я сам, потому что терплю их!

— Взяла и сказала, нарочно!

— Но зачем?! — закуривая новую сигарету, поинтересовалась доктор Александрийская.

— А чтобы убиралась отсюда. Вот зачем!

— Так он всех нас уберет! Ясно тебе? Разгонит всех, как цыплят! — простонал шеф, подошел к умывальнику и стал жадно пить прямо из-под крана.

— Это противоречит врачебной этике! Это просто наказуемо законом! — взяла слово доктор Александрийская. — Мало того, что выдумываешь этот рак, так еще и заявляешь ей об этом!

— Только не говорите мне о врачебной этике! — набычилась сестра Моца. — О врачебной этике не говорите!

— Как это — не говорите! Это почему же? — снова начал свирепеть главный. — Видите ли, не говорите ей о самом главном в нашей гуманной медицине! Нахалка такая! Ты завтра же вылетишь у меня из больницы. Как пробка вылетишь.

Но тут взорвалась сестра Моца:

— Значит, вы будете мне говорить об этике! Вы, что вышвырнули четырех пациенток из двенадцатой палаты, чтобы освободить помещение для жирной женушки товарища Пендарского, которая каждые два месяца заявляется сюда, чтобы лечить свою экзему! Это вы-то будете мне говорить о врачебной этике?! Как же, он, Пендарский, местный граф, а его графиня не может находиться в одной палате с простым народом! Ей нужна отдельная! Может, завтра и повара ей назначите? И струнный квартет, чтобы ублажал ее милость по вечерам? Нежил душу! Да, сказала! Как вошла сегодня в палату и как увидела ее снова здесь, среди лимонов и гвоздик, так само собой и сорвалось!

В кабинете главврача стало тихо. Так тихо, что всем стало как-то не по себе. Сестра Моца Антонова — без грима, глаза злые, высокая, в халате с расходящимися книзу полами, стояла на ковре, доктор Александрийская нервно попыхивала сигаретой в своем углу, а главврач Койчев просто не знал, что ему сказать. Видно, так ничего и не придумав, он буркнул:

— Убирайся!

Сестра Моца крутанула подолом — нахохленная и вызывающая — и направилась к двери.

— Так и знай, будет тебе приказ! — крикнул он ей в спину. — Ты будешь строжайше наказана!

Сестра Моца даже не оглянулась. И на прощанье так хлопнула дверью, что вся больница дрогнула, как от орудийного залпа. Двое лечителей в кабинете помолчали: в каком-то из коридоров что-то загремело, упало, какая-то птица вскрикнула на тополе под окном, в больничный двор с воем ворвалась «скорая». Доктор Койчев, который не курил, попросил сигарету у коллеги Александрийской, прикурил, не затягиваясь, выпустил дым и, окутанный сизым облаком, мрачно сообщил:

— Кретины! Целая больница кретинов! Александрийская ловко загасила окурок о подметку своей левой туфли:

— Ну, я пошла!

— В общем, вы там как-нибудь найдите выход из положения!

— Выход из положения! Почему-то все мне приходится выходить из положения, — неожиданно окрысилась заведующая кожным отделением. — Сыта по горло.

И тоже вышла, хлопнув дверью, правда, не так сильно, как сестра Моца. Доктор Койчев подошел к открытому окну, выбросил окурок и сел сочинять приказ о наказании сестры Антоновой.

В следующие дни случились три вещи: пациентка Кинка Пендарская покинула больницу, отбыла на черном автомобиле товарища Пендарского искать квалифицированную помощь в специализированных клиниках. На доске объявлений был вывешен приказ главврача, в котором сообщалось, что за недобросовестность, проявленную в работе, и грубые пререкания с руководством сестре Маргарите Антоновой выносится «последнее предупреждение». А вечером женщины, вернувшиеся в свою палату и узнавшие о событиях, разыгравшихся накануне, подарили сестре Моце костюмчик. Ах, какой замечательный костюмчик! Розовый, с нежным декольте и игривыми такими складочками, ну прямо «Париж бай найт». Моца дежурила в ночную смену, и пациентки из двенадцатой палаты не отпустили ее до тех пор, пока она не примерила обнову и не прошлась по палате, покачивая бедрами, как манекенщица…