В часы заката, когда усталость подбирается даже к кончикам пальцев, единственная вещь, к которой этим пальцам хочется прикоснуться, это чашка, наполненная ароматной темной густой жидкостью…
Когда повседневность растворяется в мозгу подобно тому, как капля йода растворяется в наполненной водой ванне…
Когда душа медленно устремляется к иным, далеким мирам и губы шепчут: «Ах, как все изменилось в нашей жизни!» или «Ах, мы не умеем ценить прекрасное!» — и так далее.
Именно в такой момент обычно и появляется Лиза Вронская.
Витан Пешев утверждает — разумеется, к его словам следует относиться критически, поскольку он испытывает к Лизе чувство явной антипатии, что, на самом деле, ее настоящее имя — Елизавета Грачева. Сменив место жительства, — а Лиза была родом из Харманлийского края, — она переиначила и имя. Ибо Лиза Вронская звучит намного благороднее.
Как бы там ни было, Лиза Вронская приходит в кафе в часы заката, и тогда усталость меняется в цвете — ласковый розовый луч скользит по нашим лицам, веселое сияние медленно окутывает тела и наполняет их легкостью. И мы восклицаем: ах, эта жизнь действительно ужасна, но в ней есть и масса прекрасных вещей!
А всего лишь несколько мгновений назад каждый из нас желал тихо расстаться с этим миром. Просто поклониться и шепотом произнести: «Прощайте». |
Витан Пешев утверждает, разумеется, к его словам следует относиться критически, так как он считает нас людьми неполноценными, уставшими не от жизни, а от безделия, и прижми он нас к ногтю и заставь вспахать хоть одну; делянку, желание жить придет к нам само собой, — так вот он утверждает…
Впрочем, это не столь важно, поскольку речь шла о Лизе Вронской.
Становилось легко на душе и мир виделся в розовом свете, когда Лиза принималась что-нибудь рассказывать. Мы забывали об усталости и радовались жизни, как дети. А она умела рассказывать невероятные истории, от начала и до конца сотканные из таких изящных фантазий, каких нам никогда не доводилось слышать. Следует заметить, что слово «фантазия» здесь не совсем уместно. Как неуместно прозвучали бы и слова «выдумка» и «ложь», ибо Лиза Вронская повествовала безо всякого умысла. Лиза импровизировала импровизации ради, и в ее грандиозных композициях теснились образы офицеров и певцов, хирургов и режиссеров, скрипачей и одиноких стариков, сокрушенных неизвестными болезнями. Все они метеорами проносились в ее рассказах, на миг ослепляли наше воображение и тут же рассыпались в прах, чтобы вновь возникнуть в какой-нибудь другой, совершенно не связанной с прежней ни по месту, ни по времени истории, возникающей словно из небытия.
Ее неудержимая фантазия ввергала знакомых и незнакомых нам героев в лабиринты филигранно увязанных взаимоотношений. Ее истории всегда были исполнены драматизма, всегда зиждились на описании двух крайне противоположных состояний души: предощущения немыслимого счастья или неотвратимой душевной, а может, и телесной катастрофы. Они были проникнуты страданием и восторгом, в них причудливо переплетались мерзость и благородство. Ах, как сияла Лиза Вронская, когда ведомые ею фигуры Начинали кружиться в бешеном темпе вальса — и-и раз, два, три, раз два, три… Вдруг три четверти сменялись медленным ритмом марша, ибо очередная история приближалась к концу, предстоял фатальный финал, и Лиза Вронская понижала голос и скользила взглядом по нашим глазам. Мы трепетали, предчувствуя скорую развязку очередной истории, нам хотелось слушать Лизу еще и еще, упиваться звуками ее голоса, потому что целый день мы проводили в душной пыльной канцелярии, и души наши рвались в неведомый, далекий полет…
Витан Пешев утверждает, что Лиза Вронская — досадная фантазерка, и только. Но на его мнение, как мы уже объясняли дважды, полагаться нельзя: Витану Пешеву не впервой проявлять чувство нетерпимости.
Однако больше всего его взбесила последняя историй Лизы, в которую она изящно ввела и себя. В том смысле, что она поведала нам о своей таинственной связи с недавно преставившимся швейцарским бизнесменом-фармацевтом. Он отписал ей значительную денежную сумму, о чем сообщалось в «Журналь де Женев», где имя Лизы фигурировало в обширном списке наследников.
Разумеется, столь краткое сообщение Лизы «е удовлетворило нашего любопытства, и мы попросили ее подробнее развить столь занимательную тему. Лиза не стала ломаться и принялась рассказывать, как во время одной из поездок за границу ее отец попал в катастрофу, где, когда и почему, мы так толком и не поняли — и, оставшись невредимым, оказал помощь пострадавшему швейцарцу, а этот швейцарец как раз и был владельцем крупной фирмы…
Когда в истории уже было замешано несколько десятков имен и мы с удовольствием плутали в лабиринте крутых улочек и уютных площадей зарубежных городков с видом на зеркальные озера и альпийские вершины, именно тогда Витан Пешев вскочил и заорал: «Попадись-ка мне эти твои швейцарские аптекаришки! Я бы не стал с ними чикаться и заставил бы их как следует перекопать делянку. Посмотрел бы я тогда, как они запоют! Надо же, „Журналь де Женев“ осведомляет своих читателей о существовании некой Лизы Вронской — чушь собачья!» В запале Витан Пешев принялся сновать взад-вперед по залу кафе, а Лиза с улыбкой следила за его нервными перемещениями. Рука, в которой она держала чашечку кофе, ни разу не дрогнула, красиво очерченные губы обронили лишь одну фразу: «Скоро, Витан, я получу чек из Женевы».
