Индивидуальная беседа - [4]

Он стоит возле дома той девчонки в синем спортивном костюме, что иногда проходит мимо с цветами и книгой. Он все еще слышит ту музыку — смесь грусти и тревоги, и огромной нежности, в которой можно утонуть, если не поделиться с кем-то. Она спит. В ее окне нет света. Как хорошо бы вот так простоять до утра, зная, что она спит, а ты стоишь. И вдруг он обмирает при мысли, что она как-нибудь может догадаться, что он стоит здесь и думает о ней. Вот кто-то вышел, зажегся шар-плафон и осветил просторную террасу, листву, деревянное резное крыльцо, двухцветный флаг справа…

— В тысяча девятьсот семьдесят первом году переехали в Заполярное, учился в сорок второй средней школе. Значит, здесь уже три года, — и воспитатель записал несколько слов в тетрадочку, что лежала справа.

Рыбалка здесь другая. На удочку ловят лишь в августе «царскую рыбку» — форель. А так не мелочатся — все больше сетью, неводом.

Вначале тайга не понравилась. Казалась холодной, сырой, темноватой и вязкой. Зайдешь, — казалось, назад не воротишься. Среди острых камней, сползающих с сопок, едва прикрытых мягким мхом, таились ловушки. Он проваливался, разбивая коленки. В глухих распадках рождались непонятные звуки, и все замирало тогда в нем.

А на тропе нашел два-три перышка — все, что осталось от глухаря. Колька шел и оглядывался. Но когда он выбрался, наконец, на хребет, где гулял ветер, и увидел крутые сопки-волны, что вздымались, катились до самого горизонта, дух захватило у него от солнца, ветра, зеленой бескрайности. Ему показалось, что он опять плывет на шлюпке.

Он забрался на вышку и внизу, далеко у озера, разглядел дымок небольшого костра. Там сохли сети, прилепился к вековой ели шалаш…

Привязанность к тайге была не похожа на его любовь к морю. И все же это новое, уже взрослое чувство к тайге питалось через маленький, почти незаметный ручеек той далекой, смешной и солнечной его любви к морю, которого он в своей жизни ни разу не видел.

Народ здесь был пестрый: охотники, лесники, рыбаки, туристы, рыбнадзор, реже — браконьеры. Народ бывалый, а иногда — отпетый. А Колька оказался понятлив, схватывал науку на лету. Это нравилось, он легко приживался везде.

— Колька! Костер!

— Айн момент!

— Колька, коры на шалаш организуй!

— Топор давай!

— Колька, а ну к столу — уха стынет!

— А где моя большая ложка?..

Учился он теперь еле-еле. Коловороты, жаканы, японская леска, сеть-паутинка и особые серебристые блесны на щуку. Все это обнаруживалось время от времени и с руганью выбрасывалось матерью на помойку. Взрослые Колькины друзья не нравились родителям. А браконьеры (это слово произносилось тише, чем остальные) даже пугали их. Но их родительское чувство было как бы теоретическим. А практически — отец, которого перевели сюда с крупным повышением, пропадал на металлургическом комбинате день и ночь, чтобы оправдать это повышение. И только грозился, что как-нибудь доберется до Кольки, задаст ему. Мать ругала на всех перекрестках школу, Кольку, бродяг, сманивших его в тайгу. Но ругала потому, что так принято было ругать в данном случае всех подряд — и не больше. На самом же деле еще два года тому назад, отправляя сына к бабушке, она впервые заметила в нем — в его глазах, в выражении губ, в скособочившемся, готовом заранее к сопротивлению плече — нечто чужое и непреклонное. Преодолеть это она не могла, может быть, не умела. И еще тогда в ней поселилось чувство безвозвратности, словно бы она отправляла сына не на лето, а на гораздо больший срок…

— А вот и первая кража! — почти с удовольствием отметил воспитатель и стал делать из листа бумаги закладку, чтобы выделить эту страницу…

На озере Пагель Колька наткнулся на случайную компанию подвыпивших рыбаков: они выбрались на выходной в тайгу. Колька пристал к ним, освоился. Глядь — уже и тут «свой человек».

— Пацан во-о! Что надо.

— Правильно, что ему в городе с бабами сидеть.

— Перед ухой положено.

— По рюмочке.

— С устатку.

— Молодец, ай да Колька!

— Мужик!

— Рыбак!

— Какой рыбак без сетки?!

— А вот туристы в протоке сетку бросили. Снимай — и будешь с сеткой.

— Слабо!

— Сам ты — слабо!

— А я говорю — слабо!

— Была бы охота.

— Нет, правда, валяй, Колька, чего там. Они все отправились водопад фотографировать на память. Не страшно.

— А я и не боюсь, чего бояться-то.

— Ну, вот и правильно, малый! Нечего им здесь нашу рыбу ловить.

И вот он плывет, подгоняемый десятком глаз, на плотике к поплавкам чужой сетки. По озеру. Открыт со всех сторон. Солнце, тишина. Ни к чему такой день. Он выбирает чужую сетку. Скорей, скорей! Не зацепилась бы! А руки трясутся, а сердце чуть не выскочит! Вдруг голоса. Тревога. Вернулись? Скорей назад, скорей, скорей! Спасательный берег. Петлять, уходить с мокрой ношей на спине, как зверь по сухостою…

— Ну, пацан, дает! А ты говорил…

— Ого! Капроновая. Продай!

— На, выкуси!

Сам не ожидал, что вырвется такое. А сразу стало легче, словно подрос Колька на пять сантиметров. Одобрительно хохочет случайная компания подвыпивших рыбаков.

— Ты бы рассказал мне, Коля, про тайгу. Какая она?

— …

— Ну, а у геологов что делаешь? Вот мать в заявлении пишет: второе лето к ним сбегаешь, школу бросил.