Индивидуальная беседа - [3]

— Я за всю жизнь только с одним столкнулась, так с меня половины не стало. Была пятьдесят четыре кило, а стала сорок восемь…

Некрасиво морщились у женщины чулки на коленях.

Прошла иностранка в длинном до пят бархатном платье черного цвета, скрывающем золотые туфли. Сбоку был глубокий разрез — при каждом шаге открывалась почти до пояса неестественно белая нога. За ней шел парень с транзистором, проходя, подмигнул Кольке. Как после всего этого дотронуться до легких, как пух, волос и тем более до острого, под зеленой кофтой, плеча, которое так близко от его вспотевшей ладони. Колька убрал руку, почувствовав себя обворованным так же, как тогда, когда они ждали своего моряка, Алексея Ивановича, а он не пришел, и они, возвращаясь, увидели его на спортивном велосипеде с толстухой…

Ну, в общем, как-то все одно к одному собралось этой весной, навалилось, устал от всего почти по-взрослому. Поехал к бабушке на Украину с радостью. Наверное, поэтому и запомнилось лето и все, что этим летом было.

— По дороге потемнела, осела пыль, прибитая ночной росой. Тонет в ней босая нога. Тепло и мягко. В тени забора полумрак, прохлада. За редким забором — тыном — в зеленой траве холодная, сладкая груша, блестящая от росы. Ползет к ней рогатый жук, поднимается на задние лапы. Не спеша, босиком по траве ходит грузный мужчина в майке, глубоко дышит утренним воздухом и поглаживает лысину. Приятно в такое свежее утро ходить босиком по прохладной траве с неприкрытой головой. Совсем близко от Кольки за забором возится с самоваром женщина. Она зевает, появляются сразу два подбородка, и, прикрыв рукой глаза, выгоняет пустую слезу. Увидев так близко Кольку, поджала губы, от чего щеки ее чуть раздулись — получилось, что будто она играет на трубе.

А на реке еще свежо, туман, зеркальная тишина над водой и лодки в тумане с застывшими фигурками рыбаков.

Бульк! Так громко. Покачался и замер поплавок. Какая ясная голова сейчас. Ему кажется, что в такое утро он обязательно что-то важное решит для себя. Но что? Может, как жить дальше? После того, что произошло. Или, может быть, еще что-то более важное. Но он не спешит. Время есть. Через час, не раньше, солнце тронет, чуть-чуть позолотит готические башни польского костела, будет медленно спускаться по зеленым садам и паркам сюда, вниз к реке. Погонит босоногая девчонка гусей, появятся дачники с простынками. Станет пригревать спину через рубаху. Тогда можно будет искупаться и отправиться вверх по реке, по мокрым лугам, по потемневшим твердым жердочкам в стоячей воде, мимо разгуливающих в зеленой траве черных ворон и, наконец, попасть в сосновый бор, где остатки древнего городища Богдана Хмельницкого. Здесь сильные, прямые и высокие сосны. Стоят свободно, не теснясь, и много теплого ветра, похожего на морской прибой.

Вот он сидит, привалившись расслабленно к шершавому стволу, покусывает травинку. Пахнет горячей смолой. Сквозь прищуренные глаза, сквозь неуловимую солнечную паутину видит опять на свежезеленом древнем валу девчонку в синем спортивном костюме с цветами и книгой под мышкой. И вдруг — забыть все умные мысли, а вспомнить… такую далекую Ольгу. Или… другое вспомнить, а вспомнив, опять пережить (и опять до жара в лице), как однажды в электричке его руки, лежащей на скамейке, коснулось невзначай женское колено. Гладкая теплая кожа. Заныло сладко в груди, он закрыл глаза. А когда решился оглянуться, ее уже не было. Где-то шла в толпе по перрону. Может, вот эта, может, — та. Все они теперь ему кажутся таинственными и прекрасными…

В полдень он спасался от жары в комнате с закрытыми ставнями, на глиняном полу. На холодном полу лежали длинные узкие листья очерета — осоки. Полумрак рассекали проникшие сквозь ставни лучи солнца, в них обыкновенная пыль превращалась во что-то яркое. В углу на чистом рядне — покрывале — лежали яблоки. А сразу за ставнями была такая жара, что переставали ругаться на время соседи и глохли куры, разбросав крылья, валились под забор.

Когда он просыпался, жара уже отступала. Он не сразу включался после сна: пил квас, сидел на крыльце в приятном отуплении. Не спеша рождалась и крепла первая после сна мысль. Он как бы трогал ее со всех сторон, соглашался или нет. Опять же, не спеша, солидно, как-то не по детски, с достоинством. Потянувшись всем телом, медленно надевал ботинки на огрубевшие за лето ноги. Вразвалочку шел через парк без какой-то определенной цели. Парк перегрет — без запахов, без птиц. Из погребков уже веет вечерней прохладой, запахом пива и влажных опилок. Незаметно он как-то оказывается на вокзале и рассматривает отъезжающих-приезжающих… Потом сразу, без сумерков, наступает южная ночь. С треском цикад в темноте, напоминающим удаляющийся колокольчик, с нежнейшим запахом цветов, с какой-то неверной истомой во всем теле. В аллеях парка нетвердые тени, там смех, шепот… Оркестр умолк, и слышен лай собак за рекой. И вот, наконец-то. Опять заиграл то же самое. Что и вчера, и позавчера… Вот такое странное лето — смесь грусти и тревоги, и… нежности, которой переполнен Колька.

Оркестр играет всегда одно и то же и всегда в том же порядке. Сразу после этой музыки, сразу после этого будет вульгарненький, как тот ухмыляющийся тип за иностранкой, фокстротик. И Колька почти бегом покидает парк.