Иначе не могу - [70]

Любка с великим трудом заставила себя хранить гордое молчание в течение целой недели. До чего трудно ходить с надменным видом, когда Толькины глаза ищут твоего взгляда, рука ожесточенно теребит волосы, вдребезги разрушая идеальный пробор, и без конца гаснет сигарета. Ох, действительно, покой ей только снится!

Анатолий попал в милицию.

— Да трезвый я был, как муха! — клялся он на комитете комсомола. — Ну, позвоните, позвоните в милицию. Нечего мне дебош пришивать. Дал по морде — пардон! — по физиономии одному щипачу, а паники на весь белый свет. Все равно вам не докажешь! Да, я первый ему врезал, жалко, что не как следует. Хамов учить надо… — и, заметив усмешечки на губах присутствующих, замолчал.

— А что бы ты на моем месте сделала? — горячо говорил он Любке, шагавшей рядом с каменным лицом, даже глаза, казалось, посветлели от негодования. — Стоит, тянет на меня. Молчу, не хочу нарушать общественный порядок. Пьяный, с ним человек пять. Спросил закурить — дал. Для дружка — дал. Для третьего — дал. Для четвертого… Говорю: бог пошлет, я не фабрика имени Урицкого. Продолжает катить бочку. Не реагирую. Пообещал из меня паштет сделать. Говорю: не мешай размышлять о жизни на далеких планетах, а то пачку схватишь. Любка, ей-богу, я бы повернулся и ушел. Да тут как раз соседка по старой квартире, пожилая такая, с мужем. Этот фраер плюнул и попал ей на платье. Не стерпел, говорю: извинись, обезьяна, иначе рожей вытрешь. Заржал и пальцем на меня показывает. У меня как раз труба под мышкой. Он… растянулся, в общем, тут же. Дружки на меня. И пошло. Красно-синяя машина. Толпа, возгласы и прочие массовые сцены. Люба?

— Ну, что?

— Я неправ, да?

— До свиданья. Хоть бы синяк припудрил. Не подходи ко мне, слышишь?

— Я сегодня напьюсь, — мрачно пообещал Анатолий. — В состоянии опьянения учиню драку. Посадят меня на пятнадцать суток. Постригут. Буду подметать тротуары. А рядом воткнут щит с надписью «не проходите мимо…»

— Я тебе напьюсь! — вскинулась Любка. — Я… я не знаю, что с тобой сделаю!

— Лю-убушка! — протяжно и очень нежно сказал Анатолий. — Ну, разве не видишь, что я прямо на глазах перевоспитываюсь?

…Галим Сафин говорил уже с трудом. Но самое страшное было в том, что он улыбался. От этой улыбки охватывал озноб — настолько осмысленной и ясной она была. Сафин не мог повернуть головы — она глубоко ушла в подушку. Он переводил взгляд с одного на другого, и все боялись встретить этот взгляд.

— Это хорошо, что вы все вместе. — Голос Сафина был ровен и звучен, и если бы не исходил от неподвижно распластавшегося на белом ложе седоголового человека, можно было подумать, что он принадлежит молодому, полному сил мужчине. — Подвел вас Сафин. Аккумулятор израсходовался. Настя, не плачь, говорю. Чего ты отпеваешь раньше времени? Сергей, я тебя… не узнаю. Где это видано, чтобы Старцев небритый был?

…Сафина нашли прямо у скважины. Он лежал навзничь, в отброшенной руке намертво зажата масленка: собирался смазать насосы откачки. Вначале наткнувшийся на него оператор ничего не понял и даже присел рядом, приговаривая: «Дай-кось отдохну тоже. Ноги гудят». И только через минуту заметил две отчетливые светлые дорожки, пробежавшие от глаз Сафина к вискам. Вскочил: «Ты что, Галим Ибрагимович? Что случилось-то?» И растерянно затоптался рядом. «Володя, меня, кажется, того… паралич. Себя не чувствую. Бестелесный какой-то. Беги на участок, пусть дежурку пригонят. Насте скажи. Да не звони особенно, понял?» Оператору стало страшно. Он помчался по поляне, не разбирая дороги, на ходу зачем-то снимая тужурку.

Сафин смотрел на небо, долгие годы служившее ему привычной крышей. Он как бы забыл, что парализован полностью, беспомощен, как новорожденный. И почему-то больше всего опасался одного — что Настя заплачет в голос при всех. Еще на фронте, под Прохоровной, превозмогая чудовищную боль в раздробленной ноге, он бешено прикрикнул на нее: «Не ори… твою мать! Перевязывай! И без тебя сырости хватает!» Вот и сейчас он представил, как она появится — простоволосая, как любая русская женщина в минуту неизбывного горя, тяжело упадет ему на грудь. Перед людьми.

Он знал, что рано или поздно нечто подобное должно случиться. В последнее время он внутренне цепенел, ожидая сокрушительного удара где-то у сердца. Сафин знал, что стремительно тончала та последняя нить, связывающая его осознанное «я» с окружающим, но упрямо делал свое повседневное дело. Война притаилась в нем в образе некой мины, готовой взорваться именно в минуту, когда почти веришь в собственное благополучие. Обидно, что по-глупому все получается. Будто бродяга бездомный, в лесу. Не появись Володя — лежать бы ему сутки, а то и двое.

«Вот и все, Галимьян. Отходил. Не обманывай себя — как ни чини старье, так старьем оно и останется, ни к черту не годным. Латаный-перелатанный, в огне горевший, в воде тонувший, в четырех местах переломанный, пулями целованный… Скажи спасибо судьбе, что двадцать лет еще ходил по земле. Каждому свое в жизни предназначено. У каждого своя тропинка, и обрывается в свой черед».

Он никогда не занимался самоутешением. Оценив однажды свои силы и возможности, он твердо и спокойно направил жизнь по определенному и разумному руслу. Искалечен — подлечусь по мере возможности. Учиться нельзя — контузия, ни одна наука в голову не лезет. Трагические секунды на берлинской площади в четвертый раз швырнули его на госпитальную койку. Он не может обзавестись семьей — самое страшное из всех ранений. Но пока руки служат — не раз перебирал по винтикам свою «тридцатичетверку» — пойдем работать, привычное дело. Что еще надо? До смертного часа еще можно кое-что сделать. Об особенном счастье — чтобы дыханье захватило — думать не придется. А так — авось сгодишься людям, заслужишь, кроме законного права фронтовика, право еще раз услышать сердечные слова.