Имя и отчество - [60]

Но и без цыган все вокруг грозило бедой, потому что она не могла встать и отвести ее рукой. В редкие вечерние часы, лежа на боку лицом к стене, она сама себе рассказывала, сколько она подняла огородов, сколько в разных краях скосила травы, какие срубила заимки, сколько напекла хлеба, сложила печей, сколько приняла родов. Голос ее при этом звучал иначе, поэтому мы слышали ее. Положив руку на стену и разглядывая эту руку, она спрашивала себя, куда это все подевалось, почему все сделанное ею уплыло прочь, как щепки, спущенные на воду. «Собираться-ка надо уж, что ли? — спрашивала она, повернув руку ладонью к глазам. Я вот так же заглядывал в конец задачника, еще не поняв как следует условия задачи. — Да  т а м  посмотреть, может, т а м  все это сбилось в кучу к одному берегу». — «Ты думаешь, рай — это такой большой склад, где всего навалено?» — спрашивал отец. «Молчи уж. Зачем кожу вынул из опары? Надо падалиц туды прибавить да подержать еще день. Шторы-то хоть бы не снимали в стирку, нечего всем показывать, что замазка обсыпалась. Замазку они забыли, как делать, но дак, гляди-ка что».

Мне казалось, что если бы рука ее так вот не на стене, а лежала б на чьем-нибудь плече, то есть был бы перед ней человек, способный хоть раз выслушать ее до конца, то она, забывшись, встала бы на ноги и пошла. Из тех, кого я знал, таким человеком могла быть только ее сестра Ольга из Паспаула, но Ольга недавно умерла. Они так любили друг друга, так были рады редким встречам и так ругались каждый раз при встрече, словно их радость, как старое серебро, могло в разлуке потускнеть и его нужно было нещадно драить песком, чтоб опять заблестело. И это каждый раз они проделывали очень усердно. Вот Ольга появлялась сначала в окне, пыхтела, нагруженная корзинами, потом гремела чем-то в сенках, и слышался ее голос: «Понапхали барахла!»

— Кого там черт несет? — кричала в ответ бабушка.

— Сестра! Спишь ли, что ли, когда порядок-то в доме будет?

— Здрасте, опять наши с дровами, — смотрела бабушка равнодушно, почти недовольно.

— Чего-чего? Ах, с дрова-ами! Ну, спасибо. Спасибо на добром слове, однако, что опять я забыла, куда приехала. Ноги моей тут больше не будет! — снова что-то гремело в сенках, потом Ольга кричала в окно: — Уж ничо, однако, не соображат, весь ум отсидела. Я, дура, столько часов тряслась в автобусе… Чума на тебя!

— Цыля белолобая.

— Ага, не было у меня сестры, и эта не сестра.

— Дуроломище.

— Только от тебя и услышишь… Да ну тьфу еще волноваться! Два года не видалися, пущай хоть еще десять…

— Где-ка два-то, когда три.

— Два.

— На Петрова как раз три будет.

— Это ж надо, два года пролетело, будто и впрямь все три… Ты чего там?

— Не сбивай. Поди, по рублю ведь каждый месяц откладывала с пензии.

— На что они тебе, рубли?

— Платок тебе, дуроломке. Сказала, не сбивай! Счас мы подсчитай, какие это такие два года…

И вот в прошлом году Ольга умерла. Пришла телеграмма, показали бабушке.

— Ольгея, что ли? — спросила бабушка. Обвела глазами комнату, будто очутилась в незнакомом месте, и вдруг рассердилась: — Да ну, надоело!

Как это надо было понять? Наверное, надоела сама жизнь, как эти стены и опостылевшая кровать. Рассердилась она и выкрикнула на последних уже силах, и все в ней сразу померкло.

И вот в то лето она попросилась на покос.

— Посади меня в телегу, — сказала она отцу.

Мать испугалась, выдержит ли бабушка дальнюю дорогу.

— А что! — сказал отец. — Пускай! Какая разница, где ей сидеть. Это ты, мама, чудесно даже придумала. Посадим тебя там в травы — вдыхай.

В полдень мы были уже у цыганских палаток. Тут на дне котла живой воздух мучился жаждой или совершал какую-то тяжкую работу, он был — вот плотный, нервный такой ком, а потом — ничего, пустота, и нечем дышать, потом — какие-то прохладные волокна; воздух не дрожал, а вздрагивал; может быть, над нами в синеве благоухал сад с единственным жадным плодом солнца, и мы двигались сквозь невидимые корни этого небесного сада. Палаток было восемь, все цвета дорожной пыли. Треугольники входов вели как бы внутрь отгоревших топок, где еще мерцали угли; там в горячем сумраке, наверное, мне бы по грудь, навалены были груды красного, желтого, фиолетового тряпья — гигантские подушки, одеяла, матрасы. Большие черные собаки лежали меж палаток, вывалив языки. Место, где стояли палатки, было высохшим руслом какой-то доисторической реки, там на бесплодной глине с узорами небывало насыщенной железной руды лежали круглые отполированные камни. Несколько мужчин в жилетках и шелковых рубашках сидело на белой колоде, похожей на свежую берцовую кость. Женщин не видно, только вон старуха, вон еще старуха. И много детей.

Хорошо помню то странное волнение, какое испытывал каждый раз, когда мы проезжали мимо тех палаток. (Тех, а может, и не тех, что были в прошлом году, в позапрошлом.) Мы, конечно, задерживались немного, здороваясь, перекидываясь о погоде, о предстоящем покосе… Я, сын сибирского эстонца, белоголовый, как льняная пряжа, испытывал беспокойство родства с этими людьми. Именно беспокойство: что такое, а почему никто не радуется, что мы наконец-то  в е р н у л и с ь? И куда это мы ездили? Зачем? Был вроде какой-то дом, в котором мы жили, и даже я ходил в школу — да зачем же так долго-то, целые годы! Наверное, мы в чем-то провинились, нас прогнали, заставили жить на привязи — копать каждую весну огород, содержать корову, а мне каждую зиму ходить в школу. Но вот мы приехали, теперь все пойдет  п о-п р е ж н е м у. Будто бы было это прежнее…