Имя и отчество - [58]

Однажды он пришел к нам со скрипкой. (Были такие как бы визиты к своим бывшим соклассникам, со всякими церемониями, с чинным сидением.)

Так вот она какая, изобрели же такую легонькую, крепенькую завитушку; никогда не держал в руках. Приятно постучать по ней пальцами. По-моему, если, например, наступить на скрипку сапогом, то раздастся хруст в сердце… Первое ощущение было — вот этот испуг от необъяснимого дикого желания наступить.

— Сыграть?

Я не поверил, но он встал в позу, и выглядело это очень убедительно. Рука со смычком поднялась твердым движением — убедительно тоже. И он стал энергично, без всякой мелодии, водить смычком по струнам, туда и обратно, перепрыгивая по струнам пальцами другой руки, избегая остановок, но остановки все же случались, потому что он старался еще и не повторять одни и те же движения. Он раскачивался, замирал, пилил смычком то горизонтально, то снизу вверх, наконец, сверху вниз сорвал смычок и уронил руку.

— Ну как? — спросил он.

Я сказал что-то вроде того, что здорово похоже.

— Да нет, надо еще работать… Хорошо бы показать, кто в этом понимает. Техники, конечно, нет, надо работать, разрабатывать пальцы.

Он был убежден, что играл хорошо! Всего-то техники не хватало…

На следующий день Игорь принес в наволочке от подушки разбитую скрипку. Гриф совсем отлетел, и расколото было выгибистое донышко. Смычок просто переломили решительной рукой. Я сразу понял, чьей рукой.

У отца в прирубе стоял столярный верстак, и мы занялись ремонтом. Гриф приклеили к корпусу, а смычок сделали новый. Все это Игорь унес домой и надолго пропал, то есть совсем уже не приходил. Но скоро пришла его сестра.

Ростиком Галя оказалась маленькая, я же как раз к той осени вымахал, заново ко всему привыкал с неожиданной высоты и на Галю смотрел сверху. Казалось, именно это ей тотчас и не понравилось.

— Так это вот кто мне Игоря испортил! Или скажешь, не понял, что у него слуха совсем нет? Зачем ты его похвалил? Ах, как это весело — посмеяться над убогим… Игорь скрипку купил, я думала, ну, пусть, чем бы дитя… Так ведь что себе в голову вбил? Не знаешь? А знаешь, что люди теперь говорят? Галка брату играть не дает, он бедный, у бабки Манаихи в сарае прячется, тренируется, бабка ему туда хлеб с водой носит… Видал, как языками пошли полоскать! Хлеб с водой — это мне как? Один похвалил, другой сказал, будто всех великих сначала не понимали… Да ведь вы его врагом мне сделали! Галка скрипку ему сломала, так дайте мы ему, бедному, починим… А главное, он теперь сам себя жалеет, ему это так даже слаще: а дай я вот еще на пристани под лодкой тренироваться буду… Ну, скажи тоже, что я изверг!

Что я мог сказать? Вроде ничего такого худого не сделал, да и не думал совсем… Такая она маленькая была, востренькая, с лицом, изношенным от усталости, младше меня, а уже маленькая тетенька, которой и ругать-то мальчика не пристало. И что с болвана взять, когда и со взрослыми не столкуешься.

В ту осень я ходил в призывниках, ждал повестку.

Перед самой отправкой мы еще раз виделись с Игорем. Меня провожали мать с отцом и тетя. Игорь шел навстречу с двумя авоськами, полными продуктов.

— На свадьбу! — с ликованием поднял он обе авоськи.

И я увидел, что он ничего еще не видел; он вообще с запозданием вникал в чужое настроение.

— Ты что, женишься?

— Сестра замуж выходит. Ты на нее не сердишься? Ты не думай, она только с виду такая, а так она ничего. У нее все практически…. Между прочим, я ей сюрприз готовлю, занимаюсь… Представляешь? Они из загса придут, так? Тут гости, все такое, а я раз — вальс Мендельсона…

— Привет сестре, — сказал я.

Он распахнуто посмотрел, испугался и в испуге все вдруг увидел и все понял.

— Все-таки он был тебе товарищ, — упрекнула меня моя сердобольная тетя. — Я даже думала, что ты ему самый главный товарищ. Я даже уважала тебя за то, что ты никогда не смеялся над ним…

Пусть так, но это племя стриженых — а там и там уже виднелись среди своих родных, и на некоторых уже висли зареванные девчонки, — покидающих дом, все такие вдруг на виду, все в рванье, которого не надо стыдиться, все немножко «кирные», и еще эта минута нашей, на виду друг у друга, лихости и такой нашей твердости (чтоб не сорваться и не поплыть), нашего уже единения и нашей уже отъединенности от родных… Отвалите с вашими скрипками и с вашими Мендельсонами…

Военкомат помещался рядом со стадионом, на стадионе и собирали, там и прощались. До Бийска, где железнодорожная станция, далеко, сто километров, увозили отсюда призывников на автобусах.

Погрузили, сейчас отправимся. И все никак не отправляемся. Провожающие сгрудились вдоль вереницы автобусов и как-то особенно усиленно рады задержке. «Ну, ты там, значит, давай!» — опять говорит отец. А мы все не отправляемся. И лицо у меня уже какое-то алюминиевое, уже не понимаю, что у меня там на лице — улыбка или что.

В толпе разносится, что в оркестре хватились тарелочника, поэтому и задержка. Высовываемся и смотрим. Оркестранты со своими трубами стояли на крыльце военкомата, переминались.

И вдруг я увидел Игоря. Со скрипкой под мышкой он топтался у дальнего автобуса, через три или четыре от нашего, заглядывал там в окна. В это мгновение усталого и опостылевшего напряжения, когда я уже ничего не соображал, я именно его  у в и д е л, разглядел, какой он беспомощный, смешной и что вот ничего-то человек не может и бесполезен.