Имя и отчество - [56]

Чочойка дяди Кости была тут же наполнена с таким выражением на лицах, словно влага, переливаясь из греховного сосуда в сосуд гостя, тотчас превращалась в священную. Дядя Костя спросил, о чем они будут молить духов и ради чего ему надо сейчас выпить. Старик все еще был сердит на своих товарищей, а ответ на вопрос был так очевиден для него, что он как бы и на дядю Костю рассердился. Дядя Костя рассмеялся и выпил. Старик плетельщик облизнул деревянную ложку, черпнул из ташаура и окропил землю под натянутой уже веревкой. После этого он шагнул вперед и одним этим шагом отделил себя от всех нас. Обращаясь к горам и протянув к ним руку, он запел. Время от времени к протянутой руке он присоединял другую, каждый раз при этом называя какие-то имена, и два старика сзади, как бы усиливая, доталкивая там кому-то, тоже протягивали руку и повторяли эти имена.

Неожиданно старик плетельщик оглянулся и вопросительно посмотрел на меня. Может быть, он вдруг засомневался, могут ли мальчику, вообще мужчине, принадлежать такие белые волосы. Как бы там ни было, а я на всякий случай спрятался за дядю Костю. Но дядя Костя, конечно, сразу все правильно понял и глухо подсказал, как вставляют в скобках:

— Папаня у него там.

Старик плетельщик продолжил с полуслова, закончил «папаней» что-то длинное, до конца дыхания (он вообще договаривался до донышка, уже на пределе выскребал еще слово-два, а имя уже втягивал со стоном).

— Папаня! — дотолкнули старики.

После этого нам дали отведать священный чейдем.

Я тогда переживал большое для себя открытие: вот тот жест старика, когда он руку протягивал к горам, соединяя себя с ними; оказывается, можно протянуть руку к чему только хочешь, даже если это и очень далеко, и себя с желанным соединить и так с ним договориться о чем хочешь. Можно, например, протянуть руку к птицам: вдруг какая-нибудь одна из них пролетала над тем местом, где воевал мой отец. Мне даже казалось, что не обязательно при этом свою просьбу выражать словами; ведь как же тогда такому немтырю, как я? Что-то такое подсказывало и напирало мне из немоты; и я даже обрадовался, дойдя, что — и этой горы не надо, веревки-то с лоскутами, по крайней мере, совсем не надо.

— Все-таки как-то очень просто у вас, — сказал дядя Костя. — Хоть бы уж… А то не верится, что поможет.

Старик плетельщик улыбался, он не понял; вдруг понял, будто прочитал по лицу, и возмущенно зацокал языком.

— Ладно, не ругайся. Мне даже нравится, что так просто. Вот у нас говорят, на том свете своих не узнают. (Старики покивали, улыбаясь.) Я говорю, своих не узнают! Своих! Там! Понял? Ну вот, скажем, встречаюсь я там со своим братом, так? А друг друга не узнаем. Потому что там все братья. Это хорошо?

— Карашо, карашо, — закивали старики.

— Да где хорошо-то? Ну, с одной-то стороны, оно ладно, а с другой — вроде и нехорошо. Вот вы, скажем, встретились на том свете, радуетесь всем, а друг друга не узнаете — как вам это нравится?

Старики поговорили между собой и, кажется, понемножку начали ссориться. Кончилось это странно: они сели друг к другу спинами и закурили свои трубки. Дядя Костя засмеялся.

— Ребятишки вы! Сколько вам хоть лет-то? Сотня-то, поди, уж есть? Я говорю, лет, лет — сколько?

— Многа, многа, — закивали старики. — Шибка, у!

— Ладно, смотрите тут не загуляйте. Идите домой. Вниз! Туда! Понял? Женщины ждут! Ага.

— Ченчин, ченчин, — поняли старики.

В то время на Чуйском тракте машин мало было. Мы постояли немножко и пошли. И вот почему-то очень запомнилось, как мы шли, хотя что же — ничего… Дорога как дорога, между прочим, местами совсем разбитая (это теперь асфальт), и на этой дороге еще как бы своя дорога — укатанная шинами, виляет от обочины к обочине. И мы идем. Нет, мы — шагаем, под свист дядя Кости, это какой-то марш; оказывается, дядя Костя хорошо свистел, безукоризненно. Таа-тара-та-та… Что такое? — из всего, что было, это шагание — чуть ли не самое хорошее.

Вниз, под спуск, в ногу — таа-таа-ра-та-та! (Может, из «Аиды»?) Потом на подъем: шажок у меня во всего, и дядя Костя стучит сапогом перед сапогом, почти топчется, чтобы в ногу со мной. На подъеме решились все-таки подождать, — так далеко не уйдешь. Но прождали час, и напрасно. Наконец прошла сразу колонна, машин пятнадцать, все с буквами SU на стекле, но ни одна не остановилась.

— Из Монголии. Не положено, — нашел для них оправдание дядя Костя. По-моему, неясное и для него самого.

А вот идет. Но шофер старенькой полуторки прокричал, что едет только до парома, ему на ту сторону, в Аю. Ладно, хоть до парома.

Пока шофер перекрикивался с нами, в машине заглох мотор, и у шофера сделалось такое лицо, будто он из-за нас уронил на ногу что-то тяжелое. Мы забрались в кузов и сидели там тихо, пока шофер крутил заводную ручку, ругаясь и сотрясая машину. Я взглянул на дядю Костю, чтобы понять, как он себя чувствует. Как чувствует, так и я буду. А то очень уж, правда, неловко перед шофером… Но он вдруг лег, закрыл глаза и совершенно от всего отключился. Я наклонился над ним, как тогда возле заимки над спящей собакой, и как тогда у собаки, зрачки его ворочались под веками, только медленно, с краю на край, как по строчкам, — и рывком возвращались. Он уже спал. И это было лицо человека смелого, ни в чем не виноватого, потому что всегда был занят, всегда трудился, даже во сне вот читал какую-то книгу, бежал по трудным строчкам, и очень верилось, что он найдет там, что ищет. Я взял край его застиранного, чисто пахнувшего смолой пиджака и так затих.