Империя - [41]

— Я с вашими жалостями ознакомился, — нехотя молвил Кекшиев. — Написал: абсолютно бесперспективная, непроходимая затея. Извините, любительщина какая-то. Дилетантизм новичка. — Теперь уже он старался наступить Лаврикову на любимую мозоль. — Что вы предлагаете? Их и так — толпы кружат. В любой подъезд зайти страшно. А вам хочется, чтоб малолетняя преступность вообще города захлестнула? И чтоб мизинцем их не тронуть?

— Правые фракции считают иначе и готовы поддержать, — с достоинством в голосе заметил Федор Павлович, выдержав тяжелый взгляд оппонента.

Кекшиев расплылся в слащавой улыбке. Спор доставлял ему некоторое удовольствие. В этот момент он, скорее всего, чувствовал себя великим гуру, наставляющим на путь истинный слабого в определенных вопросах последователя учений.

— Федор Павлович, ты сам признался, что плохо ориентируешься в коридорах власти…

— Ничего, — перебил его обращение Лавриков. — Где север, где юг — я по мху определяю.

— Врет мох, — безапелляционно отреагировал Геннадий Церенович. — Тут не только коридоры, но и дорожки в этих коридорах, коврики в холлах. И под ними — под дорожками и ковриками — совсем неведомые течения. Омуты. Затопленный лес. Нельзя нырять в незнакомый водоем. — В голосе Кекшиева появились металлические нотки. — Расшибаются люди. Тонут. Тебя же не для того сюда… э-э… направили, чтобы с ходу шею сломать? Наверно, с другой задачей, а?

Лавр спокойно, поверх так и не снятых им очков, оценил самодовольное улыбчивое лицо собеседника и, сменив позу, подался корпусом вперед. Ноги юного в плане выбранной профессии депутата опустились на пол. В зубах, как по мановению волшебной палочки, появилась сигарета. А что? Хозяин позволил себе злоупотребить выпивкой на рабочем месте, а мы, дескать, продемонстрируем вам табакокурение. К черту приличия и условности.

— Раз мы на «ты» перешли, — медленно, с расстановкой произнес Лавр, выпуская над головой струйку дыма. — Кончай-ка эти византийские кружева, Кекшиев! Я тоже намекать умею. И не только намекать…

Взгляд некогда могущественного и именитого вора в законе при этом был более чем выразительным. О многом говорил такой взгляд.

— Угрожать, да? — Улыбка стерлась с холеного лица Кекшиева, а брови стремительно съехались к переносице.

— Да брось, взрослый уже дядя.

— Я… — начал было новую тираду хозяин кабинета, но Лавриков не дал ему высказаться.

— И послушай, — сказал он.

Затем, выдержав трехсекундную паузу, Федор Павлович, отбивая пальцами ритм по кожаному подлокотнику кресла, вдруг совсем неуместно затянул блатную жалостливую пацанскую песню с душещипательными сюжетами про ждущую маму, бросившую девчонку, стук колес зэковского вагона и прочими сентиментальными атрибутами. Кекшиев ошарашенно взирал на него со стороны, но перебить почему-то не решался. Лавр же входил в роль. Пение депутата продолжалось около минуты, после чего он так же резко и неожиданно, как начал свое исполнение блатного шлягера, осекся. Прямо, холодно и не моргая заглянул в раскосые глаза заместителя председателя комиссии.

— Эффектно, — саркастически произнес тот и щелкнул замками своего туго набитого документами портфеля. — Только слишком надрывно.

— Мы этот надрыв растим, гражданин начальник. — Федор Павлович все еще был в давно забытом образе. Однако уже через секунду он заговорил как серьезный деловой человек. — Молоденькая душа неумело, наивно кричит, как может. Но ведь кричит до поры. Молит. А после того, как через нее переступают, как ее пнут раз-другой сапогом, окунут и подержат в параше, она смолкает. Уже навсегда. От нашей глухоты. И тогда человечек уже не струны рвет. Он глотки рвет. На все уже готов с замолкшей душой человечек. Резать, душить из-за пары сережек или ста рублей. Просто мстить. Дико, немотивированно… Это не акт наживы. Акт мести. Или самоутверждение: я живее, потому что вы, с мигалками на лбу, — мертвее. Или будете мертвы.

Лавриков замолчал. Что еще можно было добавить к сказанному? Кекшиев же действительно остался глух к этой его пламенной речи. Он подхватил со стола портфель и уже без всяких обиняков направился к выходу из кабинета.

— Содержательная у нас беседа получилась, — произнес он, огибая кресло, на котором расположился коллега. — С песнями… Но безрезультатная.

Федор Павлович поднялся на ноги, развернулся и мрачно бросил в спину переваливающемуся при ходьбе с боку на бок Геннадию Цереновичу:

— Это потому, что танцев не было. Пока.

Он стремительно обогнал зампредседателя: первым вышел из кабинета в тускло освещенный коридор.

— Вы их приберегаете для пленарного заседания, надо полагать? — хмыкнул Кекшиев.

— А это как получится. — Лавриков остановился и повернул голову к застывшему в дверном проеме Геннадию Цереновичу. — По оперативной обстановке…

Оппонент уже без всякой идиотской и самодовольной улыбки покачал головой и поднял вверх указательный палец. Дескать, не стоит шалить, новичок. Реакция Лавра не заставила себя ждать. В противовес Кекшиеву он поднял на уровне своего лица средний палец, а остальные собрал в кучу. По-мальчишески продемонстрировав эту известную практически каждому человеку фигуру, депутат одернул пиджак своего делового костюма и зашагал прочь.