Империя - [262]

Повсюду путников преследовали толпы зевак. Местные жители выходили послушать проповеди и посмотреть на живого сына Божьего. И он проповедовал, а также лечил, наставлял и помогал. А Луций продолжал записывать все, что видел. Вот и теперь с самого утра вокруг них собралась толпа людей, которые — кто сидя, кто стоя — передавали по цепочке слова Иисуса тем, кто был дальше и не слышал его. Так прошел не один час.

— Учитель, — Петр подошел к Иисусу и тихо зашептал ему на ухо. — Многие из собравшихся здесь проголодались. Их стоило бы отпустить домой на трапезу, но они не пойдут, если ты им этого не прикажешь.

— Их нужно накормить. И я думаю, вы накормите их, — Иисус смотрел в глаза Петру с такой уверенностью, будто у того за спиной стоял целый караван с хлебом.

— Но, учитель, каким образом?

— Дайте мне то, что есть у вас.

Покопавшись в своих сумках, ученики принесли Иисусу семь хлебов, и пять небольших жареных рыбешек.

— Это все, — с сожалением произнес Фома.

— Разве этим можно накормить столько голодных ртов? — недоверчиво спросил Варфоломей.

— Сомнение в отце моем — первый шаг в темноту.

Иисус поднял вверх свой взор. Все застыли в ожидании, но какое-то время ничего не происходило. Их учитель просто смотрел в бесконечную голубую даль и что-то шептал.

— Поделите все, что тут есть, поровну и раздайте людям.

Петр, Варфоломей, Фома и Андрей недоверчиво встали возле скудной еды. Остальные не решались сделать и шагу. Петр взял в руки хлеб, разломил напополам и положил обе половинки на гладкий камень, и вдруг вместо двух ломтей на нем оказалось две целые буханки. Хлеб пересчитали: все верно, на один стало больше. Тогда Петр дрожащими руками разломил рыбу, и количество съестного увеличилось на одну тушку. Остальные ученики подключились к делению пищи, которой становилось все больше и больше. Еда передавалась из рук в руки. Люди ликовали. Если бы Иисус сейчас приказал им что-нибудь сделать, они бы сделали это — умерли бы во имя его, убили бы за него, вознесли бы его на царство, разрешили бы ему править ими. Но он молчал — просто сидел с прикрытыми глазами и о чем-то думал. Тем временем Луций подошел к пище и присел возле нее на корточки.

— Однако, — он с опаской взял одну буханку, поднес ее к носу и вдохнул аромат дешевого, но вкусного хлеба. Генерал долго вертел его в руках, не решаясь надломить.

— Чего ждешь, мой тринадцатый ученик? — послышался теплый и мягкий голос. — Ну же, попробуй!

— Не привык я созидать. Прости, учитель.

Луций положил хлеб на место, вытер об одежду вспотевшие ладони и отошел в сторону, пробираясь через восторженную толпу, которая радостными криками славила Иисуса. Генерал уже почти вышел из нее, когда его внимание привлек одиноко сидящий человек в темной одежде с накинутым на голову капюшоном. Расположившись на придорожном камне, он что-то чертил на пыльной дороге своим посохом, никого не восхвалял, не кидался за едой. Он словно пребывал в своем, далеком от всего происходящего мире. Кто-то протянул генералу ломоть хлеба, на котором лежала половина жареной рыбы. Он механически взял еду, не сводя взгляда со странного путника. До боли знакомый голос поманил его:

— Луций, мальчик мой, не бойся.

Правую руку мгновенно свело судорогой от невыносимого холода, так что из нее вывалилось съестное. В полном бреду генерал дошел до сидящего на камне человека и тут же, пронзенный ужасной болью, упал перед ним на колени. Путник выводил посохом на земле кресты, которые непостижимым образом уползали за горизонт и превращались в настоящие. На них стонали и молили о помощи распятые люди.

— Марк… Или лучше тебя называть Анатас?

— Можно и Люцифер, — он скинул капюшон. — Нам нужно поговорить, Луций. Надеюсь, ты не против?

— О чем? — пересиливая боль, проскрипел зубами генерал.

— Тебе больно? Ах, прости, — Анатас щелкнул пальцами и Луций с облегчением вздохнул. — Ты спрашиваешь, о чем? О тебе. Жалко наблюдать за тобой, Луций, смотреть на то, как ты причисляешь себя к этому сброду, строишь из себя апостола. Тебе гордость не позволила даже раздать хлеб этому паршивому стаду овец. Ты не их пастырь и не будешь им никогда. Ты и сам это знаешь.

— Не хочу тебя слушать!

— А зря. Зря. Ведь я искренен с тобой. Посмотри на них, посмотри получше. Скоро людям приестся видеть чудеса, поверь: они им наскучат, и тогда люди захотят чего-то особенного, такого, что сотворить будет непросто или невозможно. Одно дело воскрешать мертвых женщин, другое дело — воскреснуть самому. Для себя он не может сотворить чуда, не так ли?

— Ты не убьешь его. Тебе не позволят!

— Что ты, что ты. Я не собираюсь этого делать. Он дорог мне так же, как и тебе. Единственный, кто плюет на него, — это его отец. Иисус, да и все вы, для Него так, винтики.

— Мы не винтики!

— Ну, хорошо, не винтики. Вы — сложный механизм. Можете называть себя хоть богами — суть дела от этого не меняется. Поверь мне: людям Бог не нужен. Разве только для того, чтобы получить от Него какое-нибудь благо на дармовщинку да порассуждать о вере. Ведь рассуждения ни к чему не обязывают. Им Он будет нужен только для того, чтобы похвалиться друг перед другом своими добродетелями. Мол, поглядите, какие мы порядочные, веротерпимые, безгрешные — почти как ангелы, только без крыльев. При этом люди станут прибегать к любым ухищрениям, лишь бы уклониться от настоящей, искренней веры в Него. Они даже будут пренебрегать заповедями Его и оправдывать себя за это. Они любому греху найдут оправдание, по-своему интерпретировав Его законы. Ты знаешь, что я прав. Все же ты в первую очередь мой ученик и только потом уже его. Хотя его ли? Сам посуди: неужели великий и всемогущий Творец не понимает, что все Его замыслы по переустройству этого мира к лучшему обречены? А все потому, что на Его пути стоит… Нет, Луций, не смотри на меня так — не я. На его пути стоит непреодолимая, высотой до небес, если не выше, глухая, непробиваемая и нерушимая стена отчуждения — убежденность людей в том, что они сами творцы собственной жизни. А Он видит лишь то, что хочет видеть. Поэтому Он и послал сюда своего сына. Ты ведь знаешь, к чему все приведет, знаешь, что с ним будет. Вижу, что знаешь! А мой брат, увлеченный любовью к собственному творению, уже не замечает очевидного. Он утратил способность предчувствовать и так и не понял, что больше не властвует над людьми. Ими давно правит мое творение — мой Грешник. Это их истинный бог! Он дает им то, в чем они нуждаются больше всего. Алчность! Прелюбодеяние! Ложь! Власть! Амбиции! Ненависть! Вот что им действительно нужно, Луций, и не пытайся убедить себя в том, что ты сможешь их исправить. Ни ты, ни твой учитель, ни кто другой. Я прошу тебя лишь об одном: избавь Иисуса от страданий. Собственный отец не интересуется его судьбой, а мне его искренне жаль. Убей его сам!