Империя пера Екатерины II: литература как политика - [15]

Тем не менее Н. И. Новиков, открывая свой новый журнал «Живописец» обращением к императрице, подыграл – вполне в духе времени – анонимности нового драматурга, озаглавив свое в высшей степени комплементарное эссе «Неизвестному г. сочинителю комедии О Время». Новиков, безусловно, знал, кто является автором комедии и кому его журнал расточает преувеличенные похвалы, но считал необходимым поддержать эту игру. Он писал: «Я не знаю, кто вы; но ведаю только то, что за сочинение ваше достойны почтения и великия благодарности. Ваша комедия О Время троекратно представлена была на императорском придворном театре и троекратно постепенно умножала справедливую похвалу своему сочинителю. И как не быть ей хвалимой? Вы перьвой сочинили комедию точно в наших нравах; вы перьвой с таким искусством и остротою заставили слушать едкость сатиры с приятностию и удовольствием; вы перьвой с такою благородною смелостию напали на пороки, в России господствовавшия; и вы перьвой достойны по справедливости великой похвалы»[86].

Новиков под разными журнальными масками ведет постоянный диалог с комедиями Екатерины на страницах «Живописца», советуя императрице продолжать обличение «худых обычаев» и «зловредных нравов» общества, выпрямляя и упрощая ее комедийный проект. Однако императрица отмахнулась от «обличительства», предложенного Новиковым. В своем «Письме к Господину Живописцу», помещенном в седьмом листе журнала, Екатерина сообщала: «Комедию мою сочинил я, живучи во уединении во время свирепствовавшей язвы, и при сочинении оной не брал я находившихся в ней умоначертаний ни откуда, кроме собственной моей семьи. ‹…› Пишу я для собственной своей забавы, и естьли малые сочинения мои приобретут успех и принесут удовольствие разумным людям, то я тем весьма награжден буду»[87].

В этих уклончивых заявлениях прозвучала некоторая идеологическая и эстетическая программа. Во-первых, императрица прокламировала свою независимость от навязываемых ей стереотипов – комедия призвана была наказывать пороки и исправлять нравы. Анонимный автор отказывался от роли «учителя», ставя на первое место такие категории, как «забава», «удовольствие». Это не было декларацией «чистого искусства» – Екатерина всего лишь протестовала против поверхностного и скучного дидактизма, против бесконечных споров о преимуществах сатиры «на лицо» или «на порок» (первая считалась политически острее, и именно к такой сатире призывал императрицу Новиков).

Во-вторых, заявляя и подчеркивая тот факт, что все содержание комедий позаимствовано из ее «семьи», Екатерина предлагала двойной код для прочтения своих текстов. С одной стороны, «семья» проецировалась на Россию и общество, а с другой – императрица старалась подчеркнуть, что в ее пьесах имеется некая скрытая аллюзионность. Читатель и зритель должны были гадать, о какой «семье» «ярославского» анонима идет речь. Московские реалии комедий не оставляли сомнений, что «ярославский» сочинитель высмеивал именно московский дворянский быт, что старая столица представлена здесь как антицивилизация, противостоящая Петербургу, ассоциировавшемуся с разумным и просвещенным началом.

Наконец, в-третьих, именно к этим – разумным – людям обращена была идеологическая парадигма текстов 1772 года. Пьесы императрицы задевали именно те «пороки», которые создавали выразительный образ Москвы – города «недовольных», города вздорных фрондеров и консерваторов, чуть ли не «накликавших» чуму и спровоцировавших народный бунт осенью 1771 года. Темный непросвещенный быт московских «ворчунов» и «сплетников» играл роль кривого зеркала для идеального, разумного образца. Здесь, в своих комедиях, Екатерина очерчивала внутренние идеолого-политические границы цивилизации, противопоставляя иррациональную в своей архитектуре и образе мышления Москву и современный «разумный» Петербург. В качестве носителей разумного начала, которое ассоциировалось с голосом самого автора, выступали «петербургские» герои-чиновники – наиболее положительные персонажи комедий. Помещая московский нецивилизованный и иррациональный быт на сцену петербургского придворного театра, с его европейским декорумом, императрица делала эти границы цивилизации еще более контрастными.

Именно этот аспект прекрасно понял Вольтер, писавший Екатерине в сентябре 1772 года. Соблюдая установленный ею этикет – не срывая маску «анонимного» автора, нового «русского Мольера», – он тем не менее запрашивал французский перевод комедий у Екатерины (он знал, что ей известно имя и местонахождение «анонимного» сочинителя): «Что меня преимущественно удивляет, так это ваш никому не известный писатель, сочиняющий комедии, достойные пера Мольера, или, чтобы сказать еще более, достойные того, чтобы смешить Ваше Императорское Величество, так как величества, вообще, смеются очень редко, хотя и чувствуют потребность в смехе. Если гений, подобный Вашему, находит эти комедии веселыми, то нет сомнения, что они таковы. Я просил у Вашего Величества прежде кедров из Сибири, теперь я осмеливаюсь просить комедию из Петербурга. ‹…› Я знаю, что существует множество острот, вся соль которых обусловливается временем и местом их создания, но существуют также остроты и такие, которые приложимы ко всем странам, и эти-то, бесспорно, наилучшие. Я уверен, что немало острот такого рода должно находиться и в той комедии, которая Вам всего более понравилась»