Императорский покер - [22]

Парень сплюнул ему под ноги и процедил:

— Отъ…сь! Если хочешь, можешь меня повесить. Да здравствует император!

Тут ему дали понять, кто перед ним стоит, и незамедлительно повысили в чине.

Массовый психоз? Естественно. Но быть творцом такого психоза — очень большое искусство!

Возвращаясь к ордену Почетного Легиона — чтобы все было ясно: Наполеон и сам относился к нему как к "побрякушке", которой солдатские сердца можно было обольщать эффективнее всего. На свете не осталось ни одного ордена, который не был бы проституированным, и орден Почетного Легиона исключением не был. Пример: однажды брат Наполеона, король Вестфалии, Иероним Бонапарт, который тем разгульнее развлекался в театрах и борделях, чем большим был дефицит его государства (в 1811 году — четырнадцать миллионов франков!), пожелал дать крест Почетного Легиона некоему Ле Камю. Заслуги этого Ле Камю трудно было переоценить — каждые три дня он доставлял королю все новых и новых девиц легкого поведения; в Касселе он подцепил фривольную горничную, которую ревнивая супруга Иеронима выгнала, он же доставил ко двору вроцлавскую актриску, которая понравилась его господину. За все это Иероним назначил его камергером и графом Фюрстенштайном, но счел, будто этого мало, потому попросил у братца еще и орден для Ле Камю. Император, прекрасно знавший, что Ле Камю является придворным сводником (об этом ему в специальном рапорте донес мсье Жоливе[38]), отказал, объясняя, что очень много заслуженных для Франции мужей еще не были награждены. Иероним не был сконфужен этим отказом и настаивал так долго, что Наполеон, в конце концов, сдался, а точнее — устал от напора брата.

Солдаты о таких небольших свинствах и не знали — для них крест Почетного Легиона был святыней, волшебным фетишем, земным раем, превышавшим все обещанные небеса из сферы мира духов. Узнав старого фузилера, Ромефа, Наполеон с удивлением отметил, что у того на груди нет полученного когда-то ордена. Оказалось, что Ромеф, крест которого был рассечен пополам австрийской саблей, носит оба кусочка, завернутые в бумагу, в кармане. Император предложил ему обменять эти куски на новый крест, только Ромеф решительно отказал.

— Это вот так ты ценишь эти обломки? — с провокационным пренебрежением указал Бонапарт на кусочки награды.

Услышав это, солдат буркнул себе под нос нечто, как правило, для ушей монарха не предназначающееся.

— Не бесись, старик. Если уж ты так упираешься, то, пожалуйста, бери себе другой, целый, ты заслужил два, — сказал Наполеон и тут же добавил в сторону раздосадованных бесцеремонностью рядового офицеров свиты: — Спокойно, господа. Мы с Ромефом старые приятели, вот только ему нравится дуться.

Наполеон на своих солдат не дулся и не обижался. В 1807 году, в Польше, когда стало не доставать провианта для армии, и солдатам целую неделю пришлось искать пропитания самостоятельным промыслом, инкогнито пробежался по бивакам, желая проверить, как те справляются. В золе одного из костров, вокруг которого спала рота пехотинцев, он увидел картофелины. Кончиком сабли он выкопал парочку из жара, а тут один из солдат открыл глаз и спросил:

— Эй, наглец, а тебя не смущает, что эту картошку ты воруешь у нас?!

— Извини, приятель, но я так проголодался…

— Ладно, если так, возьми одну-две и вали!

Только чужак не спешил "валить", в связи с чем солдат сорвался с места, толкнул его и… упал на колени, так как узнал императора. Он… ударил императора!

— Сир, прикажите меня расстрелять, умоляю!

— Только не надо бредить, сынок. Это же я виноват. И не ори так, а то разбудишь остальных, вот тогда мне будет стыдоба! — успокоил его Наполеон, а вскоре сделал его поручиком.

Он позволял им много, очень много, хотя, на самом деле — весьма даже немного, если учесть относительность всяческих явлений и понятий. Сам же он выстроил между собой и солдатами мистическое строение, характер которого более всего походил на патерналистские системы. Он стал для них заботливым и справедливым отцом, евшим то же, что и они сами, и, в отличие от блестящих офицериков с лампасами, практически всегда одевавшимся в скромную серую шинель (знаменитый "redingote gris"). Он лично подбирал с поля боя раненых (причем, без разницы, и своих, и противников — в соответствии с его приказом раненых любой из сторон, в том числе — и офицеров, нельзя было разделять), после чего посещал их в госпиталях и лазаретах, чтобы подбодрить и лично проверить, всего ли им хватает. Если же среди необходимого не было хотя бы бинта, или у раненых имелись хоть какие-то причины для жалоб, ответственные за это офицеры высшего ранга тут же строго наказывались, и они были рады, если дело заканчивалось всего лишь разжалованием.

Солдаты же были его детьми. Дети были умными, они знали, что могут себе позволить по отношению к отцу, и чего не следует делать никогда, чтобы чувствительная струна не была перетянута и не лопнула. Когда ночью он появлялся ни с того, ни с сего и садился вместе с ними у бивачного костра, к нему относились как к своему, когда же приходила его очередь подкинуть дров в огонь, кто-нибудь напоминал ему об этом, и в этом не было ни грамма неуважения, наоборот — это было проявлением их любви.