Император Павел I. Жизнь и царствование - [17]

Вместе с тем, Павел Петрович дружески стал относиться к французской королевской чете и в особенности проявил много расположения к принцу Конде, который в своем знаменитом поместье Шантильи дал ряд блестящих празднеств в честь русской великокняжской четы.

Вести из России отравили однако спокойное настроение великого князя. В половине мая он получил письмо Екатерины, в котором она извещала его, что в перехваченном письме флигель-адъютанта Бибикова к находившемуся в свите Павла другу его детства, князю Александру Куракину, оказались дерзкие выражения, относившиеся к Потемкину и даже к самой императрице. Письмо это глубоко опечалило Павла: он был встревожен не только за кн. Куракина, являвшегося единомышленником Бибикова, но и за себя лично, так как дружеские отношения Павла к Куракину были всем известны. Ожидая с часу на час отозвания Куракина из Парижа, Павел Петрович не мог скрыть своего волнения и однажды на вопрос короля, правда ли, что в его свите нет никого, на кого он мог бы положиться, Павел Петрович с горечью ответил: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился самый маленький пудель, ко мне привязанный: мать моя велела бы бросить его в воду прежде чем мы оставили бы Париж». Выехав из Парижа 7-го июня для путешествия по Бельгии и Голландии, цесаревич и там выразил свое раздражение, сделав дурной прием русскому посланнику в Голландии Моркову, которого считал он креатурой Потемкина, и поблагодарив профессоров Лейденского университета за то, что трудами своими они сделали многих русских способными с пользою служить родине. Даже Морков понял, что слова эти относились к кн. Куракину, бывшему слушателем Лейденского университета. Этой несдержанностью великий князь только вредил самому себе в глазах матери и ухудшал положение Куракина.

Под такими впечатлениями великий князь через Франкфурт прибыл 21 июня в Монбельяр, где его ожидала, вся германская семья Марии Феодоровны. Родственная, чуждая этикета обстановка благодетельно подействовала на Павла. По собственному признанию, он «наслаждался здесь спокойствием духа и тела». «Мы уже восемь дней живем в семейном своем кругу, — писал он Румянцеву: — это совсем новое для меня чувство, тем более для меня сладкое, что оно имеет своим источником сердце, а не ум». Прожив месяц в Монбельяре, великокняжеская чета спешила уже возвратиться в Россию. Посетив на короткое время Швейцарию, она через Штутгарта вновь прибыла в Вену, где по прежнему радушно встречена была Иосифом, который таким образом имел возможность скорее других оценить влияние заграничной поездки на великокняжескую чету. «Думаю, что не ошибусь, — писал Иосиф Екатерине при отъезде Павла Петровича и Марии Феодоровны из Вены, — что они возвратятся к вам в гораздо более благоприятном настроении и что недоверие, подозрительность и склонность к разным мелочным средствам исчезнут у них, на сколько то допустят прежние привычки и окружающие их лица, которые вероятно одни только и вселяли эти чувства и наклонности. Удачный выбор окружающих лиц и удаление людей несоответствующего образа мыслей представляется мне существенно необходимыми для спокойствия и для семейного и личного благополучия трех особ, к которым я питаю искреннюю привязанность». Со своей стороны Павел вынес из путешествия более спокойный, разносторонний взгляд на вещи. «Если чему обучило меня путешествие, — писал он Платону, — то тому, чтобы в терпении искать отраду во всех случаях… и в спокойном взирании на те вещи, которых мы собою исправить не можем, а имеющих свое начало в слабостях человечества, повсюду и во всех землях, рознствуя модусами, существующих вместе с человеком». Но с другой стороны именно во время своего путешествия Павел Петрович пропитался теми высоко аристократическими идеями и чувствами, впоследствии столь мало согласными с духом времени, которые довели его до больших крайностей в его усилиях поддержать нравы и обычай старого порядка.

20 ноября великокняжеская чета возвратилась наконец в Петербург. Екатерина встретила их по-видимому дружески: она довольна была в общем политическими результатами их путешествия, так как союз с Австрией был упрочен и всего лишь за два месяца до их возвращения, при косвенном содействии Австрии, русские войска заняли Крым. Но личные отношения между матерью и сыном не улучшились, в особенности после дела Бибикова. Екатерина исполнила совет Иосифа: Бибиков сослан был в Астрахань, Куракин — в свою деревню в Саратовской губернии. Граф Никита Панин, в то время лежавший на смертном одре, был в опале, и великий князь, навестив его на другой же день после приезда, после того не смел заглядывать к нему целых четыре месяца. Лишь за несколько дней до смерти Панина великокняжеская чета «пришла в несказанную чувствительность», говоря о нем, и в тот же вечер отправилась к нему, чем чрезвычайно его обрадовала. Последние силы и минуты свои старый воспитатель Павла посвятил на то, чтобы продиктовать для него Д. И. Фонвизину свое политическое завещание. Работа эта была прервана смертью Панина 31 марта 1784 г., и переслана была Фонвизиным графу П. И. Панину в Москву и, распространившись в копиях, считалась и считается до сих пор «Considerant» предисловием к конституционной хартии, составленной будто бы Паниным в 1772 году. Павел был чрезвычайно огорчен смертью Панина, при кончине которого он присутствовал: с ним он лишался единственного авторитетного друга и советника. Тогда же заведывать его двором поручено было графу В. П. Мусину-Пушкину, сменившему Н. И. Салтыкова, который назначен был воспитателем Александра и Константина Павловичей.