Император Павел I. Жизнь и царствование - [18]

После смерти Панина Екатерина, кажется, надеялась некоторое время на изменение образа мыслей Павла в благоприятном для нее смысле; однажды, 12 мая 1783 г., она завела с ним такую откровенную беседу по поводу занятия Крыма и польских делах, что сам Павел, записав этот разговор, сделал замечание: «доверенность мне многоценна, первая и удивительная». Кажется, она была и последняя в этом роде, потому что, изведав мысли сына, Екатерина заметила однажды: «мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елисаветы послужила знаком изменения всей системы русской политики». К этому именно времени относится возникновение слухов о намерении императрицы лишить Павла Петровича престола наследия в пользу старшего его сына Александра.

6 августа 1783 г. Екатерина подарила Павлу Петровичу великолепную мызу Гатчину, принадлежавшую прежде Г. Г. Орлову. С этого времени начинается новый, гатчинский период жизни великого князя, когда он, постоянно удаляемый от дел правления и удаляясь сам от матери и от большого екатерининского двора, замывается постепенно сам в себе, предаваясь, в качестве «гатчинского помещика», хозяйственной и благотворительной деятельности, а также излюбленным своим военным занятием. Переписка его, относящаяся к этому периоду его жизни, ясно свидетельствует о мрачном, безнадежном взгляде его на свое положение. «Я по убеждению считаю лучшим молчать, — сообщал он Савену 8 июня 1783 г., а 12 января 1784 г. ему же с горечью писал: — часто все мое влияние, которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им»; наконец, весною 1784 г., возражая против слухов о новом своем путешествии за границу, Павел заметил саркастически: «это вероятно, путешествие in partilus infidelium; я не вижу ни необходимости в нем, ни его возможности, разве что это будет путешествие в Индию, или на острова для моего исправления». К матери он обращался с просьбами только по вопросам, касавшимся интересов многочисленной немецкой родни Марии Феодоровны и воспитания своих детей. Это отчужденное, оскорбительное для самолюбия цесаревича, жаждавшего деятельности и желавшего быть полезным отечеству, вызывали в нем раздражение, которое, не проявляясь наружу, уходило в глубь души Павла, становилось интенсивнее, и Павел Петрович постепенно превращался в задумчивого, угрюмого, желчно настроенного человека. «Мне вот уж 30 лет, писал великий князь Павел Румянцеву, — а я ничем не занят. Спокойствие мое, уверяю вас, вовсе не зависит от окружающей меня обстановки, но оно покоится на чистой моей совести, на создании, что существуют блага, не подлежащие действию никакого земного могущества и к ним-то и должно стремиться. Это служит для меня утешением во многих неприятностях и ставит меня выше их; это приучает меня к терпению, которое многие считают за признав угрюмости в моем характере. Что касается до моего поведения, то вы знаете, что я стремлюсь согласовать его с нравственными моими понятиями, и что я не могу ничего делать, противного моей совести». Но постоянное упражнение Павла в терпении, сдержанности, должно было самым невыгодным образом отразиться на характере его психической деятельности, тем более, что обязанности цесаревича в отечеству, своеобразно им понимаемые, находились в полном противоречии с обязанностями его по отношению к матери. Всегда глубоко религиозный, Павел искал утешения в религии. Он часто молился, стоя на коленях и обливаясь слезами. Граф Никита Панин, бывший членом многих масонских лож, ввел и своего воспитанника, посредством кн. Куракина, в масонский круг, и мало-помалу чтение масонских, мистических книг сделалось любимым чтением Павла Петровича. Панин умер, Куракин был в опале, но в поредевшем кружке своих приближенных Павел нашел новых друзей, отвечавших его настроению: то был капитан-лейтенант Сергей Иванович Плещеев, масон, руководивший его религиозными упражнениями, и фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова, восторженный, мечтательный ум которой и прямодушный характер мало-помалу подчинили цесаревича своему влиянию; в беседах с этими лицами старался великий князь смягчить волновавшие его чувства и поддержать душевное свое равновесие.

Упражняясь, таким образом, в терпении, Павел Петрович продолжал однако упражняться и в своих обязанностях: по-прежнему внимательно следил за ходом внутренних и внешних дел России и по-прежнему работал в тиши своего кабинета, составляя проекты в духе, противоположном намерениям и действиям матери; он пробовал даже принять участие в литературной полемике, возникшей между. Екатериной и Фонвизиным на страницах «Собеседника любителей российского слова». Помня слова гр. Петра Панина, что «ничего нет свойственнее, как хозяину мужеского пола распоряжать собственно самому и управлять всем тем, что защищает, подкрепляет и сохраняет целость как его собственной особы, так и государства», — цесаревич, под предлогом очистить окрестности Гатчины и Павловска от беглых крепостных крестьян, сформировал себе небольшой отряд, который он постепенно, благодаря снисходительности Екатерины, с двух команд, численностью в 30 человек каждая довел к 1788 году до трех батальонного состава. Отряд этот заключал в себе элементы всех войсковых частей, даже конную артиллерию, — цесаревич завел у себя, на гатчинском дворе, даже флотилию, вооруженную пушками. В основу военного устава положены были инструкции Фридриха II, войско одето было в прусскую военную форму, дисциплина была введена строгая до жестокости. Вообще Павел постарался возродить в своих батальонах, долженствовавших, по его мнению, служить образцом для всей русской армии, те самые «обряды неудобоносимые», которые, по словам Екатерины, будучи введены Петром III, «не токмо храбрости военной не умножили, но паче растравляли сердца болезненные всех его войск». Среди офицеров гатчинских войск было много немцев, а первых их командиром назначен был пруссак, барон Штейнвер.