Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика - [17]
И, учитывая довольно шаткое положение Фраата на престоле, не приходится удивляться, что он пошел на уступки, которые, во всяком случае, не задевали жизненно важных интересов Парфии. Мог быть доволен и Август, которому было важно убедить общественное мнение в том, что условия соглашения продиктованы Римом «с позиции силы».
Самое интересное заключается в том, что вся проведенная Августом операция фактически являлась грандиозным военно-дипломатическим шантажом — большой войны властелин Рима опасался не меньше, если не больше, чем парфянский царь. Косвенное, но, думается, веское свидетельство этого — отсутствие в тот момент на Востоке Агриппы, «организатора победы» Октавиана в гражданской войне, лучшего полководца Империи и фактического руководителя армии. Ясно, что приоритет отдавался дипломатическим методам, не исключавшим, конечно, силового давления, но только до определенного предела.
Обстоятельный анализ причин отказа Августа от решения парфянской проблемы военным путем содержится в исследовании Шервин-Уайта[151] доводы которого трудно оспаривать, в особенности главный: «Основной причиной отказа Августа было нежелание подвергнуться возможности военного поражения, которое могло вызвать крушение его режима».[152] И действительно, риск такого поражения был налицо — существовавшие структура и тактика римской армии уже продемонстрировали свою неэффективность против парфянской панцирной кавалерии и конных лучников и, как заметил Э. Габба, требовали коренной реорганизации, чтобы были шансы на успех войны на Востоке.[153] Однако, как отмечал еще Эд. Мейер, такая реорганизация потребовала бы отказа Августа от коренных принципов его внутренней политики и полного напряжения всех сил Рима, на что первый принцепс пойти не мог.[154] Кроме того, даже в случае полной удачи восточный поход, как показал пример Александра, требовал углубиться в просторы Азии на много лет, что для Августа, в отличие от македонского завоевателя, было совершенно неприемлемо. Доверить столь масштабное предприятие другому лицу император не мог по политическим соображениям — справедливо указал М. А. Леви, что «для Октавиана восточная проблема имела достаточно заметный персональный аспект».[155] Иными словами, парфянский поход являлся неотъемлемой частью политического наследия Цезаря, монопольное право на которую имел только император, не говоря уже о том, что победитель Востока значительно укрепил бы свой авторитет политического лидера. Предоставить командование человеку, которому Август доверял бы абсолютно (если таковой вообще существовал), было невозможно: пасынки императора Тиберий и тем более Друз были еще слишком молоды и неопытны, Агриппа же, второй человек в государстве, зять (после смерти Марцелла), соправитель и предполагаемый преемник Августа, был правой рукой принцепса[156] и не имел возможности оставить государственные дела для похода на Восток.
Заключая оценку соглашения 20 г. до н. э., следует учесть и наличие у Рима и Парфии общих экономических интересов, которые неизбежно пострадали бы в случае войны.[157] Но все же едва ли стоит соглашаться с Г. Берве, подчеркнувшим, что здесь «с очевидностью проявился невоинственный дух нового правительства»[158] — если судить о воинственности или миролюбии созданного Августом политического режима, то характер отношений с Парфией едва ли может служить в этом главным критерием.
Урегулирование римско-парфянских отношений 20 г. до н. э. позволило Риму сконцентрировать основное внимание на других стратегических направлениях. Однако при всех стараниях Августа убедить римлян в том, что Парфия подчинена римскому влиянию, и поставить мирное соглашение даже выше военной победы,[159] идея кровавого реванша (Ж.-М. Андре метко назвал ее l'оbsеssiоn parthe)[160] продолжала жить в римском общественном мнении. Надежды на победу над Востоком стали возлагаться на тогда еще малолетних Гая и Луция Цезарей:
sive aliquid pharetris Augustus parcet Eois,
differat in pueros ista trophaea suos.
(«Только затем и щадит еще Август колчаны
Востока,
Чтобы своим сыновьям эти трофеи отдать»).
(Propert. IV. 6. 81–82. Пер. Ф. А. Петровского).
Казалось, этот час настал на исходе I в. до н. э. Дело в том, что гарантом стабильности римской восточной границы были, во-первых, внушительных размеров вооруженные силы, развернутые близ парфянских рубежей,[161] и, во-вторых, римское влияние в «буферных» царствах — обломках великого эллинистического мира. Среди них особую важность имела Армения — даже если не принимать во внимание экономическую роль этой страны, через которую пролегал путь в Иберию, Колхиду и Северное Причерноморье, римское присутствие в Ней создавало постоянную угрозу вторжения с севера в Месопотамию и в какой-то степени гарантировало от повторения событий 40–38 гг. до н. э., когда римлянам пришлось отражать парфянское наступление. Поэтому угроза римским интересам в Армении должна была встретить весьма однозначную реакцию. И когда в этой стране, внутриполитическая обстановка в которой была крайне нестабильной, к власти пришла антиримская группировка, поддержанная парфянами,
