Императив. Беседы в Лясках - [9]
— Но можно представить, что он таким образом спас страну от советских танков?
— Мы этого не знаем, но, боюсь, что он тоже этого не знал. Это было как всегда, никто не имел всей информации. Большинство историков сегодня говорит, что есть доказательства, что советские войска не вошли бы, но трудно судить, насколько это правда.
Культура после 1945 года
— При военном положении польская культура в каком была состоянии?
— Она была практически вся в оппозиции. И это было великолепно. Не нашли вообще людей, которые бы с ними сотрудничали, их было очень мало, и они были очень непопулярны. Люди культуры прекрасно чувствуют, что это такое — любовь народа. И это важнее денег, важнее всего.
— Но они были готовы страдать бесконечно или чувствовали, что это закончится?
— Это есть всегда — чувство момента. На тот момент, например, бойкот государственного телевидения был очень сильным. И все серьезные актеры и люди культуры отказывались от всех контактов с государственным телевидением. Надолго ли, этого мы тоже не знали, но другого телевидения не было.
— Но это же был риск потери себя в профессии?
— Ну, тогда они не видели возможности, чтобы найти себя в профессии, о чем было рассказывать?
Поэтому я тоже остался на Западе. Потому что мы боялись, что будет, как в Чехословакии.
— А сколько времени вы были на Западе?
— Недолго, полгода, но состояние духа было важно. Я еще не потерял паспорт, но я уже считал себя эмигрантом, которому придется жить во Франции, пока мне не передали важную информацию, что первый заместитель Ярузельского генерал Кищак[18]обещал Кшиштофу Кесьлёвскому, который с ним связался и спросил, может ли Занусси вернуться в Польшу и выпустите ли вы его, потому что у меня были, конечно, разные договора и я не хотел рисковать, если мне запретят покидать Польшу. И тот сказал: «Да, я обещаю». Ну, министр внутренних дел, его обещание не много значит, но я поверил в это и приехал. И там у меня вышел смешной случай: на многих фотографиях того времени видно, что у меня борода. Я бы никогда не подумал завести бороду, мне подсказал тот же Кесьлёвский: идет бойкот государственного телевидения, если ты прилетишь, тебя будут снимать в аэропорту. А потом, если ты откажешься от интервью, они возьмут из архива твое интервью, которое ты дал год тому назад о японском искусстве (им все равно) — и ты появишься на государственном телевидении, — скажут, тебя купили. Подожди две недели, отрасти бороду, а с бородой тебя уже не смогут смонтировать, потому что ты покажешься при выходе из самолета с бородой, а в архивах ты всегда без бороды, и с этим нельзя уже ничего сделать. Наоборот было бы возможно, а в эту сторону — никак. Я так и сделал, и когда Кищак меня позвал, это было первое его замечание: «Я знаю, почему у вас борода». — «Если хотите ее сбрить, буду сидеть в аэропорту, пока она не вырастет заново». — «Мы вас не пустим».
— Почему?
— Потому что он понял, что это борода политическая, что это способ, как сделать невозможным использование моих старых интервью. Он спросил: «Почему вы возвращаетесь в Польшу, но не хотите сотрудничать с телевидением?» А я ему ответил… я часто так делаю, это смешно с циниками играть циника, это очень смешно, потому что они этого не ожидают. Я сказал: «Знаете, для меня любовь народа важнее денег, известности и так далее. Если бы ваша власть была популярна, я бы просил вас на коленях: дайте мне выступить по телевидению. Но если вас не любят, не разрешу использовать свое лицо вашему телевидению, потому что мне это не поможет, а я должен думать о своей карьере, о том, как люди ко мне относятся».
— И вам не мешали снимать кино?
— Ну, знаете, очень трудно было придумать сюжет, который в те времена прошел бы. Но я придумал исторический сюжет — 1945 года. Я думал, что это хорошо придумано. Но то, что я не был тогда в Польше, было моей ошибкой: я не почувствовал настроения. Я думал, что я покажу, как мы проиграли в 80-м, 82-м, 83-м, что это будет похоже на 45-й, что мы тогда были как будто победителями во Второй мировой войне, а на самом деле чувствовали себя проигравшими. Но эта аналогия не сыграла никакой роли, люди, зрители этого так и не поняли, не почувствовали этого.
>С Кшиштофом Кесьлёвским, 1995 г.
— А критики?
— Критики… нет, был запрет вообще положительных рецензий на эту картину. Меня предупредили уже: в ЦК картина не понравилась, но она была результатом совместного производства с немцами и американцами, и поэтому они не могли здесь ничего сделать.
— Порезать не могли?
— Не могли, негатив был, и картина победила на Венецианском фестивале, так что это было неудобно для властей. Но их это раздражало, потому что там была очень тонкая аллюзия с Катынью, и это невероятно раздражало власти. Там просто есть эксгумация, и я сделал такую сцену, которая напоминает фотографии из Катыни. Только фотографии. Это как будто могилы людей, которых немцы убили. Картина называлась «Год спокойного солнца». И она должна была быть представлена как польский кандидат на «Оскар», но, кажется, Ярузельский сам посмотрел картину, еще на видеокассете, и запретил — сказал, что Польша вообще не будет участвовать в «Оскарах». Мне было жаль… в тот год я имел очень большие шансы, там были американские сопродюсеры, которые тоже могли повлиять, но не удалось.
