Императив. Беседы в Лясках - [72]

— Но в странах восточнее Евросоюза проблема другая — голос может быть украден…

— Ну, украден или оплачен. Поэтому-то и был раньше имущественный ценз.

— Я имею в виду, что человек голосует по-одному, а считают по-другому.

— Ну, это страшные слова.

— Важно, говорят, не как голосуют, а кто считает.

— Да. Это крайний цинизм, это означает, что выборы не имеют никакого смысла.

— Но так произошло в Украине перед первым Майданом, когда были украдены голоса, собственно поэтому и состоялся Майдан.

— Да, но народ нашел в себе силы воспротивиться этому. Люди поняли, что это огромное унижение, если они соглашаются с тем, что их голосами кто-то распорядится по-своему.

— Вы говорили о сильном государстве, о сильной власти в слабом государстве, но есть еще третий вариант, который реализован в Украине, например. Слабая власть, слабое государство и сильное гражданское общество.

— Но если бы общество было сильным и умело самоорганизоваться, оно бы должно тогда построить власть…

— Организовать не сумело, но каждый раз в критические моменты общество заменяет государство. Армия продержалась благодаря населению и волонтерам.

— Конечно, это огромное достижение, но это надо потом превратить в институциональную систему, потому что это очень опасное положение, когда народ должен выходить на улицы, рисковать жизнью, чтобы спасти государство.

— А имеет ли право с вашей точки зрения не просто образованный человек, а гениальный или очень талантливый на большее, чем остальные?

— Знаете, зависит, какие это права. Потому что если, например, ему необходимы средства для своей деятельности, он может получить от государства больше, чем другой, которому эти средства не нужны, который ими не будет пользоваться. Здесь демократии нет, как, например, в спорте нет. Тот, кто имеет шанс на олимпийскую медаль, будет получать поддержку государства, чтобы он для страны добился этой медали, потому что в этом интерес всей державы, всей страны. Но если права в том смысле, что он может себе позволить делать то, чего другой человек не может себе позволить, этого в порядочном обществе не может быть. Таких прав никто не должен иметь. И это всегда отражается в законах. В Риме говорили: жена императора вне подозрений, она не может быть под подозрением, что она что-то сделала не так. Но даже жена императора должна быть как все, подчиняться законам.

— Но я, например, говорю о такой ситуации: гениальный врач, гениальный биолог имеет ли право ставить эксперименты, которые приведут, допустим, к изменениям или возможности изменений генома человека, например, ради того, чтобы победить рак?

— Над этим человечество уже долго думает — какие комиссии, какие группы людей могут это решать? Потому что человек с улицы этого решать не может, мы в этом не разбираемся. Но с другой стороны, оставить это ученым — тоже опасно.

— Где граница, кто примет решение?

— Знаете, мы все в развитом мире, и в Америке, и в Европе, создаем советы, которые пробуют в этом подробно разобраться. А с другой стороны, в Азии, особенно в Сингапуре, мы знаем, не обращают внимания на такие запреты. И это может быть огромной опасностью для человечества. Или огромным шансом. И одно, и другое.

^{С Даниэлем Ольбрыхским}

— Но мне кажется, что все страны должны выработать некий общий подход, иначе вот эта опасность, которая может быть, будет непреодолима для остальных.

— Да, я это знаю. И того, что Сингапур — это остров, не хватит, чтобы их изолировать. Но я знаю, что в Китае тоже есть, неофициально, менее ответственный подход, как будто там нет корней в культуре или философии, которая должна нас ограничивать, учить чему-то. Потому что планета, земной шар, может существовать без человека. А человек без этого шара не может существовать, мы в космос не полетим еще долго и не построим другого дома, если разрушим этот. Тем более если сами разрушим, это еще страшнее. А мы можем это сделать. Так что мы дошли до крайнего момента и, как ни странно, но если посмотреть на историю, то окажется, что часто в такие моменты, когда развитие человечества было очень быстрым, происходили всякие несчастья и природные катастрофы, которые могли замедлить этот процесс. Так было в XIX веке: могло бы пройти в два раза быстрее строительство железных дорог, если бы не случился голод в Ирландии, — неурожай картофеля из-за погодных условий. И так постоянно…

— Одна только Ирландия замедлила развитие всей Европы?

— Нет. Есть подозрение, что еще во времена наполеоновских войн случился голод по причине взрыва вулкана в Азии. Был год, когда зерно всюду не дозрело (я уже не помню, какой это был год). И это очень замедлило развитие общества. Мы об этом забываем. Раньше приходили эпидемии, которые невероятно замедляли развитие.

И мы сейчас тоже с таким ускорением пошли вперед, что я очень боюсь, что случится что-то, что нас может остановить.

— Болезни или война, войны тоже останавливали развитие.

— Конечно. Потом всегда снова начиналось ускорение, рождалось много детей. И еще одно может быть важно себе самому напомнить. Мы смотрим назад и видим варварство человечества и думаем: какое счастье, что мы уже не такие. А откуда нам знать, что мы на самом деле не такие? А как мы будем себя вести, когда придет мор или голод? Или случится какой-то природный катаклизм, например, взрыв вулкана? Может быть, Везувий уже дозрел, и весь год будет темно, не будет солнца, так уже бывало в истории. И будем ли мы тогда убивать друг друга за кусок хлеба? Отсюда возникает вопрос: какая у нас мораль, на что мы готовы, кто готов пожертвовать своей жизнью и кто готов подчиниться.