Императив. Беседы в Лясках - [70]
— Конечно, недостаточно. Наоборот, люди даже не представляют и не знают, что так можно сделать, что можно выразить солидарность. Знаете, я занимаюсь одним из этих фондов, мы приглашаем разного возраста людей, которые обращаются к молодому бизнесу и пробуют им передать какие-то ценности. И там появился очень интересный телевизионный ведущий, который с огромной свободой и чувством юмора рассказывал, что он был уже очень известным, был уже богатым, но это ему сейчас уже абсолютно не интересно.
>Снятие маски к портрету в Хрустальное Аллее Звезд в Быстшица-Клодзкай
Он потратил все деньги, потому что помогает строить колодцы в Африке. И это гораздо важнее того, чем он до сих пор занимался. Потому что один колодец — и пятьдесят человек могут прожить. Не говоря уже о том, что если они смогут там прожить, то, значит, не приедут к нам. А они могут однажды постучать в вашу дверь, если вы опоздали, не построили вовремя колодец. Один колодец в Африке стоит, кажется, 5 тысяч злотых, точно не помню.
Это немного. Это в Судане они проводят эту акцию. И он говорит молодым, что он уже нашел цель в жизни и что ему уже очень легко сейчас жить, он уже знает, чего хочет, почему это делает и что из этого получается. Раньше он летал бизнес-классом, а сейчас эконом, но это теперь для него не имеет значения.
— А в каких ваших фильмах говорится о чести и достоинстве?
— Что касается чести и достоинства, конечно, «Императив» (1982), там есть об этом. И в картине «Дороги в ночи» (1979), которую я снял для Германии в Польше в 70-е годы. Она не очень у нас известна, больше в Германии, во Франции шла в кинотеатрах, демонстрировалась на Каннском фестивале. В Польше ее цензура не разрешила. Показали только после падения коммунизма по телевидению. Немецко-французская картина. И там это был важный акцент. Там и любовь была важной. В этой картине достоинство и честь появляются.
О Венгрии. Европа. Кино. Права. Украина
— Давайте поговорим о Венгрии, о том, что вы рассказывали.
— Венгрия — это воспоминания моих первых поездок после 1956 года (где-то уже в 60-е годы из Польши в Венгрию можно было ездить). И я тогда познакомился, как студент кино, со всем поколением моих коллег, студентов кино. Они иногда были на год-два старше. Но у них у всех был опыт 1956 года, танков и экзекуций, того, что происходило тогда в Венгрии. Они, конечно, все тогда поддерживали правительство Имре Надя, правительство независимой Венгрии. Но революция проиграла. А вот режиссер Миклош Янчо[113] был близок к партии, и к нему многие относились настороженно.
— Но он же очень хороший режиссер?
— Режиссер великолепный, конечно. Только, знаете, то, что он идеологически так определил себя, повлияло на его картины, они очень невенгерские, скорее итальянские картины, левые, это такая левая порнография, половое освобождение. Не пошло это в глубину, а могло. Мог быть Бергманом, но не стал. Потому что великая форма, а в содержании — ложь. Иштван Сабо[114] был одним из моих близких друзей и до сох пор остался. И вот я (это не касается Венгрии, это касается Польши) уже в 70-е годы, общаясь с нашими коммунистами — я имею ввиду не рядовых коммунистов, а чиновников партии, с ними был какой-то контакт, — тогда заметил две такие черты, о которых редко кто говорит.
Первое — это память венгерского восстания. И сколько раз они возвращались к этой теме, вспоминая, что тогда виновных вешали на улицах. Их вытаскивали из домов — коммунистов, стукачей, полицейских, которые участвовали в пытках. Нескольких там повесили. Потом, конечно, многих участников этого линча тоже повесили, уже коммунистические власти. Но это понимание, что народ может подняться против коммунистов, это для поляков было очень реальным. Потому что ненависть простого народа к коммунистам была довольно сильной, с 1920 года это началось, когда у нас было два года независимости и появился Ленин с идеей присоединить Польшу к большевистской России. К счастью, в 20-м поляки защитили себя. Но у простого человека, у рабочих, у крестьян осталась ненависть к колхозам, к большевикам. И коммунистическая партия в Польше была очень слабой. Конечно, она потом имела 2 млн членов, но верящих в партию из них было очень мало. Это была партия мелких чиновников и никогда — рабочих. Это не рабочие, не крестьяне поддерживали эту партию. Мой отец, который до войны симпатизировал социалистам, видел, — он был инженером-строителем, — как его рабочие не выносят коммунистов и ругают интеллигентов за то, что те всегда находят способ, как примириться с властью. А простые люди смотрели на коммунистов с ненавистью, говорили, что они нас эксплуатируют, что мы зарабатываем гораздо меньше, чем на Западе. А ведь у нас перед войной такой разницы не было. Так что люди знали, что эта система не работает. И это важно.
А второе, чем, как мне кажется, отличались наши коммунисты в 70-е годы, — я с коммунистами за границей не имел таких контактов, — это удивительный интерес к диктаторским режимам Южной Америки, я уже упоминал об этом. Образованные люди прекрасно понимали, что социалистическая система экономики не работает, что она построена на ошибочных основах. Но было мнение, что можно ввести капиталистический порядок, сохранив диктатуру. То, что сейчас сделал Китай. А в 70-е годы это была мечта реформаторов в нашей коммунистической партии.
