Императив. Беседы в Лясках - [67]
И еще сексуальная революция. Раньше люди огромную энергию вкладывали в то, чтобы реализовать свой половой успех. И это было очень ограничено обществом, нельзя было делать многих вещей, был страх, чтобы не появились потомки, которым придется отдать часть денег. И поэтому внебрачные дети и внебрачные связи были практически под запретом общества и костела.
>С актером и театральным режиссером Олегом Табаковым, 2003 г.
Но это все рухнуло. Мещанское общество не допускало такие вещи по разным причинам, но прежде всего, знаете, если кто-то соблазнял жену своего друга или знакомого, его считали свиньей и не принимали в хорошем обществе. Потому что такого не надо делать. Это еще были остатки понятия о чести, и вот это, знаете, может быть один элемент, который для нашего разговора важен. Я заметил и думаю, что это правда, что на Востоке и на Западе есть огромная разница в отношении Крестовых походов. Они определили рыцарский этикет Запада. То, как мужчина относится к слабому, как относится к низшему, как относится к женщине, к детям. Что это значит — честь? И человек чести или без чести? Это все в Европе формировалось в течение Крестовых походов. В этом Восток не принимал участия, он был жертвой, если вспомнить Византию, — мы это признаем, как один из самых великих грехов Запада. И Папа Римский за это каялся, но мы до сих пор недостаточно покаялись.
— Но рыцарская честь не касалась отношения к неверным.
— Да. Но все-таки даже в отношении Сулеймана надо было сдержать слово, хотя это вопрос — можно ли врать врагу или нет. И решение Папы было — нет, тоже нельзя. Нельзя убивать беззащитных — это еще тогда формировалось. И это тоже важная часть нашей культуры, и это то, что не совсем понятно на Востоке. Я помню, когда я где-то студентам в России сказал, что лежачего бить нельзя, они сказали: а почему? Если лежит — удобно бить. Ну это просто память, чему учили нас родители с детства, чего делать нельзя.
И сейчас горячие чувства — это результат того, что есть помеха и есть огромное желание, и есть напряжение. И это напряжение — это вообще двигатель развития человечества. Люди для победы над женщиной сочиняли поэмы и добивались Нобелевских премий. А сейчас это отошло. Половая жизнь у молодежи очень простая, беспроблемная. И это не связано с чувствами. Это пошло в направлении чистой физиологии. Ну, а что осталось? Зачем большие чувства? Но что из произведений Шекспира устарело? «Ромео и Джульетта». Если Джульетта умерла, то разве нет других девушек? Какая разница, Джульетта или нет, будет другая. А для Ромео жизнь кончается в тот момент, больше уже ничего не будет. Наша культура отошла от драматического видения нашего существования. И об этом много раз высказывался Иоанн Павел II, он был привязан к этому романтическому образу жизни, в котором есть место для драматических решений. А если человек живет без таких решений, без такого напряжения — вся жизнь станет мелкой. И такое же сегодня наше кино. Там нет сильных страстей, нет сильных желаний. Все делаем так, чтобы было удобно, и люди так сходятся, расходятся, тот умер, тот родился — это все не важно. И метафизики нет, и тайны нет, и страсти нет.
— Получается, что сейчас снять фильм с острыми любовными страстями будет ненатурально?
— Натуральность — это не критерий. Мы смотрим на чувства, которые мы не разделяем, и учимся им в театре, в кино, в литературе. Но если молодой Вертер страдал, это значит, что нам это интересно то, что он переживал. И какие там были решения. А если это все отошло, значит, мы понизили уровень нашей культуры, и это плохо. Мне кажется, что это опасное движение, которое происходит сейчас на западе Европы, — эта волна национализма, волна такого узкого взгляда на жизнь, на мир. Такое чувство, что вернулись племенные чувства, которые, как мы с XIX века надеялись, уже умерли. Но это все наследство того, что появилась дыра в душах, у людей нет пространства для настоящих страстей, сильных желаний, сильных чувств.
— И они выражаются через национальную идентичность?
— Ну, если они еще в национальной идентичности своего выражения не найдут… Но это ни к чему не ведет. Я вижу это особенно в Китае, где эта духовная дыра просто невероятно глубока. Я не забуду моего китайского студента, который после трех дней моего мастер-класса — он прекрасно владел английским, там никаких языковых проблем не было — подошел ко мне и спросил, когда не было свидетелей, правильно ли он понял и может ли так быть, что есть, как я говорю, ценности более важные, чем деньги. Потому что он в это не может поверить, чтобы разумный человек такие глупости говорил — ведь ясно, что важнее денег ничего нет. И было чувство в первый момент, что это провокация, что он шутит. Но он не шутил, он на самом деле был искренне удивлен, что бывают люди, для которых деньги — не самое важное.
>С российским режиссером Владимиром Фенченко, 2003 г.
— Это интересный гибрид коммунистического общества и конфуцианства, который привел к абсолютной бездуховности.
— Ну, это после той культурной революции, которой мы никогда не поймем до конца — как глубоко она вошла в сознание. Это просто была невероятная катастрофа. Если бы я не встретил там нескольких китайских интеллигентов, которые мне рассказывали подробно, что они пережили и что они думали, и как они боялись, чтобы их дети не почувствовали себя интеллигентами. Знаете, это уже самоуничтожение. У них были какие-то вазы эпохи Мин, и они взяли ковер, разбили вазы так, чтобы только пыль осталась, чтобы никто из соседей не заметил, что в мусоре остатки фарфора, который они хотели выбросить, чтобы никто у них дома этого не увидел. Потому что это было свидетельство, что они из старинного рода.
