Имена на поверке - [15]

Готовая для спора с высотой.

И все в ней, словно в пушкинской поэме,

Где не найдете лишней запятой.

Парашютист

Как оживился пионерский лагерь,

Когда он, кончив кропотливый труд,

Легко раскрыл из розовой бумаги

Им сделанный впервые парашют.

Рвался из сердца радости избыток,

Когда, с березы брошенный, шурша,

На тонких стропах из суровых ниток

Нес парашютик два карандаша…

Горит закат. Дорогою знакомой,

Чуть угловат, медлителен, плечист,

Идет не торопясь с аэродрома

Известный чемпион-парашютист.

В его глазах мелькают жест пилота,

И купол неба светло-голубой,

И шаг с крыла, и тень от самолета,

И струны строп, и шелк над головой.

А он, рукою волосы откинув,

Припомнит лето, лагерные дни,

Как сквозь туман, неясные картины

Вдруг проплывут из детства перед ним.

Он вновь увидит пионерский лагерь,

Он вспомнит долгий, кропотливый труд

И первый свой из розовой бумаги

Им сделанный когда-то парашют.

Николай Майоров

Мы

Это время

трудновато для пера.

Маяковский

Есть в голосе моем звучание металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Не все умрет, не все войдет в каталог.

Но только пусть под именем моим

потомок различит в архивном хламе

кусок горячей, верной нам земли,

где мы прошли с обугленными ртами

и мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

железом обозначены следы, —

так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жен!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

о людях, что ушли, не долюбив,

не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

крутых путей к последней высоте,

мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

в столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных

да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

тянули воду полными глотками.

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали, и, еле

в обмотках грубых ноги волоча,

мы видели, как женщины глядели

на нашего шального трубача,

а тот трубил, мир ни во что не ставя

(ремень сползал с покатого плеча),

он тоже дома женщину оставил,

не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень тверд, уступы каменисты,

почти со всех сторон окружены,

глядели вверх — и небо было чисто,

как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть не точны слова,

и слог тяжел, и выраженья грубы!

О нас прошла всесветная молва.

Нам жажда выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,

он нами пройден, пройден до конца,

и хорошо, что руки наши пахнут

угрюмой песней верного свинца.

И, как бы ни давили память годы,

нас не забудут потому вовек,

что, всей планете делая погоду,

мы в плоть одели слово «человек»!

Рождение искусства

Приду к тебе и в памяти оставлю

застой вещей, идущих на износ,

спокойный сон ночного Ярославля

и древний запах бронзовых волос.

Все это так на правду не похоже

и вместе с тем понятно и светло,

как будто я упрямее и строже

взглянул на этот мир через стекло.

И мир встает столетье за столетьем,

и тот художник гениален был,

кто совершенство форм его заметил

и первый трепет жизни ощутил.

И был тот час, когда, от стужи хмурый,

и грубый корм свой поднося к губе,

и кутаясь в тепло звериной шкуры,

он в первый раз подумал о тебе.

Он слушал ветра голос многоустый

и видел своды первозданных скал,

влюбляясь в жизнь, он выдумал искусство

и образ твой в пещере изваял.

Пусть истукан массивен был и груб

и походил скорей на чью-то тушу,

но человеку был тот идол люб:

он в каменную складку губ

все мастерство вложил свое и душу.

Так, впроголодь живя, кореньями питаясь,

он различил однажды неба цвет.

Тогда в него навек вселилась зависть

к той гамме красок. Он открыл секрет

бессмертья их. И где б теперь он ни был,

куда б ни шел, он всюду их искал.

Так, раз вступив в соперничество с небом,

он навсегда к нему возревновал.

Он гальку взял и так раскрасил камень,

такое людям бросил торжество,

что ты сдалась, когда, припав губами

к его руке, поверила в него.

Вот потому ты много больше значишь,

чем эта ночь в исходе сентября.

Мне даже хорошо, когда ты плачешь,

сквозь слезы о прекрасном говоря.

Творчество

Есть жажда творчества,

уменье созидать,

на камень камень класть,

вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

вставать до звезд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

идти с собой, с своей эпохой вровень,

и воду пить из тех целебных рек,

к которым прикоснулся сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

весь мир вместить в дыхание одно,

одним мазком весь этот лес и камни

живыми положить на полотно.

Не дописав,

оставить кисти сыну,

так передать цвета своей земли,

чтоб век спустя все так же мяли глину

и лучшего придумать не смогли.

А жизнь научит правде и терпенью,

принудит жить, и, прежде чем стареть,

она заставит выжать все уменье,

какое ты обязан был иметь.

Отелло

Пусть люди думают, что я трамвая жду,

в конце концов кому какое дело,

что девушка сидит в шестом ряду

и равнодушно слушает «Отелло»?

От желтой рампы люди сатанеют.

Кто может девушке напомнить там,

что целый год ищу ее, за нею,