Имена на поверке - [16]

как этот мавр, гоняясь по пятам?

Когда актеры позабыли роли

и нет игры, осталась лишь душа,

партер затих, закрыл глаза от боли

и оставался дальше не дыша.

Как передать то содроганье зала,

когда не вскрикнуть было бы нельзя?

Одна она с достоинством зевала,

глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!

Вот крылья смерть над сценой распростерла,

и, Кассио с дороги устраня,

кровавый мавр берет жену за горло.

Сейчас в железо закуют его,

простится он со славой генерала,

а девушка глядела на него

и ничего в игре не понимала.

Когда ж конец трагедии? Я снова

к дверям театра ждать ее иду

и там стою до полчаса второго,

а люди думают, что я трамвая жду.

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом.

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом

и все ж любить ее — такую!

Забыть про дом и сон,

про то, что

твоим обидам нет числа,

что мимо утренняя почта

чужое счастье пронесла.

Забыть последние потери,

вокзальный свет,

ее «прости»

и кое-как до старой двери,

почти не помня, добрести.

Войти, как новых драм зачатье.

Нащупать стены, холод плит…

Швырнуть пальто на выключатель,

забыв, где вешалка висит.

И свет включить. И сдвинуть полог

крамольной тьмы. Потом опять

достать конверты с дальних полок,

по строчкам письма разбирать.

Искать слова, сверяя числа.

Но помнить снов. Хотя б крича,

любой ценой дойти до смысла,

понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,

сдвигать столы, последний взять редут,

и женщин тех, которые не помнят,

обратно звать и знать, что не придут.

Не спать ночей, недосчитаться писем,

не чтить посулов, доводов, похвал

и видеть те неснившиеся выси,

которых прежде глаз не досягал, —

найти вещей извечные основы.

Вдруг вспомнить жизнь.

В лицо узнать ее.

Прийти к тебе и, не сказав ни слова,

уйти, забыть и возвратиться снова,

моя любовь, могущество мое.

1939 г.

«Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошли

письмо моей последней тетке,

зипун нестираный, обмотки

и горсть той северной земли,

в которой я усну навеки,

метаясь, жертвуя, любя, —

все то, что в каждом человеке

напоминало мне тебя.

Ну, а пока мы не в уроне

и оба молоды пока,

ты протяни мне на ладони

горсть самосада-табака.

1937 г.

«Тогда была весна. И рядом…»

Тогда была весна. И рядом

с помойной ямой на дворе,

в простом строю, равняясь на дом,

мальчишки строились в каре

и бились честно. Полагалось

бить в спину, грудь, еще — в бока.

Но на лицо не подымалась

сухая детская рука…

А за рекою было поле —

там, сбившись в кучу у траншей,

солдаты били и кололи

таких же, как они, людей.

И мы росли, не понимая,

зачем туда сошлись полки:

неужли взрослые играют,

как мы, сходясь на кулаки?

Война прошла. Но нам осталась

простая истина в удел,

что у детей имелась жалость,

которой взрослый не имел.

А ныне вновь война и порох

вошли в большие города,

и стала нужной кровь,

которой мы так боялись в те года.

«Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне, затянутом за пояс.

По голове погладь меня рукой,

примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозись бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была ты — в поезде, вагоне, —

я все равно найду,

уткнусь лицом

в твои, как небо, светлые

ладони.

«Мне нравится твой светлый подбородок…»

Мне нравится твой светлый подбородок

и как ты пудру на него кладешь.

Мальчишку с девятнадцатого года

ты театральным жестом обоймешь.

А что ему твое великолепье

и то, что мы зовем «сердечный пыл»?

Дня не прошло, как вгорячах на кепи

мальчишка шлем простреленный сменил.

Ты извини его — ведь он с дороги.

В ладони въелась дымная пыльца.

Не жди, пока последние ожоги

сойдут с его скуластого лица…

«Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

твоих бровей и пережить тот суд,

когда глаза солгут твои, а губы

чужое имя вслух произнесут.

Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,

не видел, чтобы, близким не грубя,

я дальше б жил и подымался выше,

как будто вовсе не было тебя.

Август

Я полюбил весомые слова,

просторный август, бабочку на раме

и сон в саду, где падает трава

к моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,

у низких яблонь, где-то у воды,

смотреть в листву прозрачную

и слышать,

как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,

казалось мне, вселенная мала?

Движения замедленны и вялы,

во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?

Ближайший омут светел и глубок,

пока трава на солнце не сгорела,

войти в него всем телом до предела

и ощутить подошвами песок!

И в первый раз почувствовать так близко

прохладное спасительное дно.

Вот так, храня стремление одно,

вползают в землю щупальцами корни,

питая щедро алчные плоды

(а жизнь идет!), — все глубже и упорней

стремление пробиться до воды,

до тех границ соседнего оврага,

где в изобильи, с запахами вин,

как древний сок, живительная влага

ключами бьет из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает

на сизых листьях теплой лебеды.

И слышу я, как мир произрастает

из первозданной матери воды.

После ливня

Когда подумать бы могли вы,

что, выйдя к лесу за столбы,

в траву и пни ударит ливень,

а через час пойдут грибы.

И стало б видно вам отселе,

лишь только ветви отвести,

когда пойдет слепая зелень

как в лихорадке лес трясти.

Такая будет благодать